— Сынок, отсоединишь меня от мнемокатора — и я тотчас умру. Такой вот постельный режим. Меня убивает то, без чего мне уже не выжить. — Отец замолчал, затем перевел взгляд на Тарсуса. — Эй, перс, выйди-ка вон.

Повесив на плечо автомат, подпольщик скрестил руки на груди, но и только.

— Будь добр. — Иван тронул его за плечо. — Пожалуйста.

Нельзя и мысли допустить, что все напрасно. Надо лишь уговорить отца. Ну должен же быть какой-то выход!..

Они остались одни, и отец попросил выслушать его, не перебивая.

У него забрали память о самом прекрасном, что было в жизни, и тем мерзостнее ему представляется то, что было сделано во имя Революции. Он, Владлен Жуков, действительно выступил против режима. Не против Председателя — актера, куклы, но против власти элиты. Почему он это сделал? Да потому, что страна катится в никуда. В экономике, во всех сферах вообще в лучшем случае — ничем не подкрепленный оптимизм! — стагнация. За поясом выжженной земли соседи давно уже опередили Союз во всем, в чем только можно, — в культуре, в науке…

— Представляешь, сынок, Китай построил на Луне два купольных города…

Слова отца доносились словно бы издалека. Личная картина мира Жукова-младшего с недавних пор существенно изменилась. Аксиомы превратились в эфемерные пустышки. Но то, что говорил отец… Это же вообще ни в какие ворота! Владлен Жуков — предатель?! Так значит, наказание заслужено, и получается, Гурген Бадоев — не предатель, но герой, выявивший врага народа?!

Настоящего врага, а не придуманного СМИ.

В меру громко, четко:

— Дешевая низкосортная продукция Союза, производимая трудовыми лагерями, еще пользуется спросом на внешнем рынке. Но спрос падает. Особенно это заметно стало в последние годы. Да и главное достояние страны — восстанавливаемые ресурсы — восполняется не так, как бы того хотелось элите. Несмотря на пропаганду и всяческие поощрения, среди рабов назрел демографический кризис. Смертность в лагерях удручающе велика из-за ужасной экологии и условий труда, почти во всех семьях по одному ребенку, да и то лишь половина из этих детей доживают до совершеннолетия…

Лагеря? Рабы? Кризис? Слова эти отскакивали от Ивана, не оставляя на поверхности души ни единой зазубрины. Он не понимал их смысла. Да и не хотел вникать. Владлен Жуков — предатель. Бадоев — герой. Только это имело значение.

— Перемены нужны прямо сейчас. Завтра будет поздно. Я не задумывался раньше об этом, но потом… У меня же есть ты, сынок. Тебе жить завтра. Тебе и моим внукам. Не хочу, чтобы вы окунулись в то дерьмо, в котором столько лет барахтаемся мы. Я говорю о Революции…

Речи отца раздражали.

Революция — дерьмо?! Как такое вообще могло прийти ему в голову?! Это, наверное, из-за того, что ему вскрыли череп, эти провода, сетки… Жуков-младший привык безоговорочно верить Жукову-старшему. Но то, что говорит отец, противоречит всему, что делало Ивана собой, — его мировоззрению, воспитанию. Одно дело — узнать, что в самой счастливой стране возможна ложь, что тут запросто преследуют ни в чем не повинного гражданина, а иное — отринуть саму основу, отказаться от воздуха, которым дышишь. Ведь что тогда? Повиснуть в вакууме, задохнуться? Сойти с ума? Всю жизнь отец учил Ивана, что лучше страны, чем Союз, нет, что Революция — самое прекрасное, что случилось здесь. А теперь он говорит обратное.

Чему верить?!

— Сынок, тебе нелегко это принять. И не надо. Просто слушай, поймешь потом. Не ломай себе голову прямо сейчас. Мы… мы утопили страну в крови и дерьме, а потом, чтобы самим не утонуть в зловонной жиже, выжгли ее радиацией, изнасиловали, заразив, как триппером, лучевой болезнью.

У Владлена Жукова половины черепа не хватает. Он просто сошел с ума. Это единственное объяснение всему.

— Мои соратники не успели предупредить меня об аресте. Слава богу, сынок, тебя не оказалось дома, когда явилась группа захвата. Правда, потом…

Отец беспокоится о нем. Даже сейчас, когда от него мало что осталось, с раскуроченной головой, не способный встать с постели, он думает о сыне, переживает. Потому что любит. Ведь это же отец! Как Иван вообще мог думать о нем плохо?! Это отец! Это же папа!

Нужно вытащить его отсюда. Не важно как, не считаясь с жертвами. Если надо — шагая по трупам. Главное — вытащить! Остальное потом.

— Отец, надо уходить. Давай попробуем отключить тебя.

Иван подошел к здоровенному стальному ящику справа от кровати, над которым торчал дисплей и к которому вели чуть ли не все пучки проводов, что выходили из арки над обнаженным ссохшимся телом. Похоже на пульт управления.

— Маршал, поторопись, — донеслось из-за двери. — Смотри, как все весело.

Зиму на «окне» сменила рябь, включился новостной блок. Это Тарсус организовал эфир с помощью своего чудо-коммуникатора. О том, что Поликлинику № 1 захватили террористы, уже известно было всему Союзу. Стоя у ворот с надписью «Добро пожаловать!» и поднеся к напудренной роже микрофон, журналист гневно обличал Госдеп США, «подсылающий своих наймитов в процветающую нашу страну». Позади него в небе над больницей кружили вертолеты-беспилотники. Их операторы высматривали хоть что-то похожее на врага народа, дабы уничтожить скверну очищающим огнем автоматических пушек.

— Сынок, у нас мало времени.

— Верно, нам надо…

— Не перебивай. И не возражай. Это моя последняя — предсмертная — воля. Нет, просьба. Ты сделаешь, как я прошу?

В горле застрял ком. Здоровенный — ни туда ни сюда. И потому Жуков-младший просто кивнул.

— Спасибо, сынок. Мне доводилось не только лежать в мнемокаторе, но самому сюда людей укладывать… Надень вон ту штуковину. — Отец указал на шлем, прищелкнутый к пульту управления. Этот головной убор очень походил на милицейский. Только не черный, а белый, и забрало не матовое, а блестящее.

Разобравшись с крепежом, Иван едва не уронил шлем. Тот оказался неожиданно увесистым, килограммов двадцать, не меньше. К макушке вел толстый — в руку толщиной — кабель в белой, приятной на ощупь изоляции.

— Активируй его сначала. Там есть сзади, посмотри.

На затылочной части шлема была изображена пиктограмма: черный череп, пронзенный красной молнией, точно сердце стрелой. И крохотные буковки: «Синхронизация». Пожав плечами, Иван ткнул в пиктограмму пальцем — и едва не уронил белую сферу, внезапно завибрировавшую. От отца указаний больше не поступало, поэтому он просто надел шлем — тот хорошо сел, удобно, хотя, наверное, тяжело такую дуру на голове таскать. А вибрацию можно принять за приятный легкий массаж.

— Сынок, запусти виртуальную панель с блока. Синхронизацию на максимум, режим кодированный. Ну и подтверди все.

На стальном кубе хватало пиктограмм, невыразительных, нарисованных по трафарету бледно-голубой краской. С третьей попытки перед Иваном повисла в воздухе голограмма с множеством окон. Погоняв их пассами рук, он нашел нужные, выставил параметры.

— Меня уже не спасти, сынок. А вот ты еще можешь… Ты отомстишь им всем. И спасешь страну. — Сказано было тихо и невнятно, будто силы оставили отца, будто последние крохи себя он истратил на общение с сыном. — Еще не все потеряно. Есть шанс. Ты сделаешь это. Будет больно. Настоящие поступки всегда совершаются через боль, через «не хочу», вопреки всему.

Владлен Жуков замолчал, глаза его закрылись.

Ивана затрясло. Перед лицом возникло призрачное «окно».

«Подтвердить. Да. Нет. Отмена».

Взмах рукой: «Да».

И щелчок, будто переключили рубильник.

Это было последнее, что Иван услышал, перед тем как белая пелена поглотила его.

Лимузин в сопровождении кортежа охраны мчал по Москве. В салоне пахло кожей и лосьоном после бритья. В одной руке у Гургена Алановича была бутылка коньяка, в другой — коммуникатор. Рядом на кресле валялся маленький, похожий на игрушку автомат.

У Лали тоже есть коммуникатор, но нет ни бутылки, ни оружия. Она смотрит репортаж о том, как террористы захватили Поликлинику № 1.