— Нет, не сказал. Понимаешь, я привык, что всегда с оружием и документами, а тут…

— А просто не мог вернуться к поезду? Или зайти на вокзал? Позвать «свистков», чтобы они вмешались? Это по своей инициативе они не полезли, а после пинка приняли бы меры, и жизнь бы спасли, и мне никого не пришлось бы убивать… Хотя да, ты же не убивал. Ты души спасаешь, а это я — меч и щит. Хорошо устроился! Молодец!

— Я еще неделю назад был Специальным агентом в Иерусалиме, — тихо, словно извиняясь, сказал Иван. — Я…

— И за какие это заслуги ты удостоился такого перехода из жеребцов в Исследователи? Да еще старшие? — Губы опера брезгливо искривились.

Вот сейчас он предположит, что я стучал, выстукивал себе перевод с оперативной работы на исследовательскую, подумал Иван, и мне придется дать ему в рожу. А он не ответит, не положено. Или ответит, и это отразится на его дальнейшей судьбе. И так и так Ванька-Каин оказывается сволочью и мерзавцем.

— Ну? Что молчишь? — Теперь все лицо опера выражало брезгливость и презрение. — Красиво ты говорил с народом. Проникновенно… Только ты ведь струсил, Александров. Банально — струсил. И оттого полез к толпе. Форму надел, спрятался за эполетами и нашивками…

— Это твой первый? — спросил Иван. — До этого ты людей не убивал?

— Убивал, — быстро ответил оперативник. — Пять лет в спецназе, в зоне совместного проживания… Ты себе и представить не можешь…

…Толпа приближается. Люди смотрят на одиноко стоящего у них на пути вооруженного человека. И он смотрит на них. Автомат оттягивает руку, сердце колотится, в желудке ворочается кусок льда…

…Бутылку с горючим бросили в окно первого этажа, пока семья предавшихся, жившая в доме, сообразила, что все серьезно, что это не просто камень в окно, а огненная смерть, пламя захватило весь первый этаж и быстро взбежало по ступенькам деревянной лестницы на второй. Пока родители спускали четверых детей через окна на землю, старший, самостоятельный шестилетний мальчишка, побежал в свою комнату за игрушкой. Иван почти успел. Почти. Он уже был на пороге комнаты, когда дешевый синтетический ковер полыхнул, скорчился, охватил упавшего мальчишку в полыхающие объятия. Детский крик оборвался, кричала мать, и кричал Иван, раз за разом ударяя кулаком в стену…

— Не можешь, — повторил оперативник. — Там таких не было…

— Не могу, — помолчав, сказал Иван. — Зачем же ты полез? Сбегал бы за подмогой, за местными…

— А у меня приказ. Однозначный. И выбора у меня нет, понял? Я должен был подохнуть, но к тебе никого не пропустить. Это большое доверие со стороны моего начальства и Объединенной Инквизиции. Стрелять в любого, даже в тех, кто точно служит в Ордене. Даже в Инквизитора, если тот попытается тебя убить… Чем ты так ценен, Старший Исследователь? — Опер чуть не сорвался в крик. — Почему твоя жизнь ценнее любой другой?

— Ты в Бога веришь? — спросил Иван.

— A-а… допрос начнем? — усмехнулся опер. — Говоришь, всего неделя, как черненькое надел? А хватка профессиональная, молодец. Зафиксируй — верую я в Бога, в храме бываю регулярно, исповедаюсь постоянно, сегодняшнее смертоубийство мне отпущено предварительно сразу после индивидуальной накачки. Еще вопросы?

— Ты пошел в Орден, потому что хотел защитить верующих?

— Да. А зачем еще?

— А я — чтобы защитить невинных. Разницу ощущаешь?

— Я ощущаю, что кто-то красиво говорит. Очень красиво. Только на деле не сходится у тебя эта красота. Скрипит, рвется и не сходится. Есть люди, которые верят в Бога несмотря ни на что. Ни мучения, ни страдания не могут их отвратить от веры. И есть твари, которые ради сиюминутных удовольствий, из страха, из врожденной порочности предаются, подписывают Договор. И ведь не просто подписывают. Хрен с тобой, подписал, обрекай себя на ад, но ведь они и других тянут за собой. Уговаривают, подталкивают… Мне одной страшно, я вижу, как ты мучаешься, давай вместе… Я видела стандартный Договор, там еще можно вписать дополнительные пункты. Здоровья родственникам, средства на учебу детей, работа хорошая… Давай вместе, я же вижу, как тебе плохо… А если твой завтра со службы вернется инвалидом? Если его вообще убьют? Что ты будешь делать со своими детьми? Что? И она действительно подумала, а что будет делать одна, если со мной что-то произойдет? Работать пойдет? Кем? Куда? Когда столько безработных вокруг. В монастырь? А дети? Ради детей ведь можно пожертвовать многим… Она и в книгах читала. О том, что есть высшее самопожертвование. Ну и денежки, естественно, не помешают. Если правильно подписать Договор. И вовремя. Ведь эта сука сказала, что в последний момент нельзя подписывать. Нельзя, ведь тогда нормальных условий никто не даст. Нужно чем-то жертвовать, доказать, что ты меняешь на синицу в руке именно журавля в небе, а не пшик и облачко дыма. Не нужно твоему знать, что ты так поступаешь… что мы так поступаем… Если любит… если на самом деле любит, то поймет и простит… Простит и поймет… Я должен был понять… Я должен был простить… А я не понял. И не простил. Я пришел домой, а там… там разит серой… Весь дом пропах серой, даже в детской комнате стоит эта вонь… А она выходит ко мне навстречу, улыбаясь, и говорит, что… говорит, что так решила, что это ее свободный выбор, что она это сделала ради детей и ради меня… ради меня, представляешь? И я должен это понять… если люблю. Должен понять… А та, та гадина… она передумала, не пошла в Службу Спасения, она и не собиралась идти в Службу Спасения… Она… Она…

— Ты ее убил?

— Я? Нет, конечно… Я пошел в Канцелярию. В Инквизицию пошел, как положено. Рассказал, что боюсь принять грех на душу, что нужно наказать, раз уж не смогли защитить… А мне ответили… Вежливо так ответили, что ничего не могут поделать. Ничего. Та гадина сходила к священнику и отмолила свой грех… да и какой там был грех, так, слова одни. А моя жена, та да, та окончательно разорвала свою связь с Богом, и нет ей прощения… Нет ей прощения, понимаешь? И меня никто не заставлял с ней разводиться. Никто. Все смотрели с сочувствием и пониманием, духовник наш беседы со мной вел, что нет в том моей вины, что, даже оставаясь с ней под одной крышей, я не нарушаю ничего, я могу оставаться с ней ради детей, ведь кто-то должен биться за их души… Должен. И я жил. Закон, Соглашение не позволяют развода из-за веры. Все имеют равные права и свободу воли. Знаешь, сколько я выдержал? Четыре месяца. Я, молодой лейтенант спецназа, постоянно в командировках, все дежурства — мои, да я и сам не отказываюсь. Уходить из дому просто так — стыдно, а если по службе вроде и нормально. А дети с ней остаются. И она начинает потихоньку забывать им напомнить о молитве, Библию, естественно, им не читает… Потом мне сказали, что к нам в мое отсутствие администраторы стали захаживать. Работу предложили неплохую, в агентстве «Кидрон». И садик детский для наших детей… Такой, с сильным запахом серы. Выходит, что и дети мои за ней двинулись? Так выходит? А потом появились бродячие проповедники. Их много было тогда, этих речистых бродяг. И все правильно они говорили, что нельзя разрешать. Нельзя… Я и сам так думал, и остальные… большинство… Но мы же на службе, мы присягу принимали… Вот я и молчал. И даже принимал участие в разгоне несанкционированных мероприятий. Когда один проповедник со своими последователями, захватив в заложники детей предавшихся, потребовал доступа в телевизионные сети, я штурмовал тот детский садик. Мы потеряли двоих бойцов, четырех детей и убили проповедника вместе с теми, кто был вместе с ним. Когда начались погромы, я прикрывал эвакуацию предавшихся. Я даже не попытался остановить ее, когда она шла в автобус вместе с детьми… вместе с нашими детьми… Мои парни стояли рядом, мне нужно было только сказать, только дать команду, чтобы детей у нее отобрали, а я стоял и молчал. А она прошла мимо, я слышал, как она сказала детям, что папа потом приедет к ним. Потом. Я приеду потом. Дальше появился крестный ход. А у нас еще полторы сотни человек. И транспорта нет. Моя-то уже уехала, но ведь есть приказ — обеспечить эвакуацию. Мы и обеспечивали. И все было, в общем, нормально, но я увидел… ту стерву я увидел, лучшую подругу моей жены… Она шла вместе со всеми. Она тоже хотела очистить наш город от этой нечисти… от предавшихся… Вот тут я и не выдержал. Не выдержал… Вышел вперед из-за заграждения, положил автомат на мостовую, пистолет. И пошел к толпе. Мне что-то кричали вдогонку, погромщики… те махали руками… и она, она меня узнала, пробралась в первый ряд и тоже махала мне руками… я подошел и убил ее. Ножом. В горло. Рванул клинок в сторону, кровь хлынула, гадина обвисла на моей руке, а я смотрел ей в глаза. И видел, как уходит из них жизнь. Я не видел, как погромщики шарахнулись, не слышал, как завизжала женщина, как бросились в стороны те, на кого попала кровь, как страх и паника покатились по толпе… Я и не планировал этого, не мог я этого планировать. Наверное, я просто хотел умереть. Или просто хотел ее убить… наказать. Но толпа рассеялась. Кого-то смяли и опрокинули, двое или трое попали потом в больницу, но удалось избежать большого кровопролития. Я спас полторы сотни предавшихся. Я спас от смерти, наверное, и кого-то из верующих. Меня даже не наказали. Так, епитимья, два месяца надзора психологов, отпуск… Тот мужик, которого я убил… Он ведь был прав. Понимаешь? Прав. Они защищали свои души, души своих детей. Пусть в городе есть офис Службы Спасения, пусть. А вот надписи на стенах, безнаказанные надписи, бездумные, дешевые, сделанные ради… лени ради… Вот это — знак. Это угроза. И я тяну эту лямку для того, чтобы защищать верующих…