— М-м-м…

— Брат Неньян отправится с нами.

— Что-о-о? — она вырвалась из его рук и повернулась к нему. — Что ты сказал?

Он устало объяснил ей, что брат знает дорогу. Он будет их проводником. И только. Иначе им предстоит скитаться, пока Всадник не захочет, чтобы они нашли замок.

— Почему это он так добр к нам, хотя и знает, кто я такая? Ему что-то нужно, Майкл. Я по его глазам вижу. Он потребует чего-то взамен.

— Может, и так. Но он нам нужен, Котт. Его помощь будет не лишней, — видя, что не убедил ее, он добавил: — Мы расстанемся с ним, едва увидим замок. Оставим его в лесу. До конца он с нами не пойдет.

Это, казалось, ее слегка умиротворило.

— Что с тобой происходит, Котт?

— О чем ты?

— Да так, — и вновь неизбывная усталость, ощущение, что его плечи сгибаются под грузом лет, еще даже не прожитых.

Котт легонько коснулась его бороды. Ее взгляд стал нежным.

— Ты стал седым, мой красивый мальчик, совсем седым и взрослым. Лес превратил тебя в мужчину, в воина. Теперь ты принадлежишь ему, Майкл.

«Он меня убивает», — беззвучно крикнул он, но наклонил голову навстречу ее поцелую, и она прижалась к нему всем телом. Жесткость и мягкость, кости и грудь. Ему хотелось спрятаться в ней, забыть про замки и поиски, про всадников и гоблинов.

И про лес. Больше всего он хотел забыть про лес, выскрести из памяти заполняющий ее мох.

Еще ночь в дымной хижине, ужин из остатков похлебки. Утром Майкл проснулся и, разлепив веки, увидел словно сквозь туман яркий прямоугольник окошка. Он обнимал Котт — все было спутано: руки, ноги, черные волосы. Он нежно сдул пылинки с ее ресниц, увидел, как они затанцевали в солнечном свете, который лился в открытую дверь, и улыбнулся от простого мимолетного счастья.

Было холодно, воздух морозно пощипывал. Он встал и выглянул наружу, потягиваясь. Грязь на поляне замерзла, лужи затянуло льдом, хотя там, где на них падали солнечные лучи, он был таким мерцающе тоненьким, что проломился бы и под ногами паука. И опять туман, но только точно газовая дымка, озаренная солнцем. Она широкой полосой висела довольно высоко над землей, не достигая древесных вершин, которые кристально четко рисовались на фоне бледно-голубого неба, а стволы обрели нежность пастельных тонов. Майкл увидел, как с ручья в дальнем конце поляны взлетела цапля, взмахивая широкими крыльями. Брат Неньян тихим голосом разговаривал с козами, но в тишине звуки его голоса рассыпались, как звон колокольчика. Через минуту-другую он направился к хижине с грубой корзиной в руке, ведя на поводу животное, похожее на большого осла.

— Яйца на завтрак! — возвестил он с веселой усмешкой.

В середине утра они отправились в путь, приятно сытые, следя, чтобы солнце светило на них слева. Час спустя вид леса снова изменился, и солнце уже не могло пробиться сквозь ветки. У Майкла упало сердце, когда утренний свет померк, а земля между стволами вновь стала голой и темной. У него было ощущение, что он въезжает в бесконечную пещеру, которая все глубже и глубже уводит к самому сердцу мира, в туннель, у которого нет конца.

Их седла были обвешаны припасами. Лепешки, мед, сыр, копченое мясо, сушеные овощи, бурдюки с благословенной водой, которую Котт пить не могла, и кисет с душистым табаком брата. Осел Неньяна, терпеливый, заеденный блохами, гремел и лязгал, раздражая Майкла. С его седла свисали медный котелок и разные бронзовые орудия. Брат Неньян выглядел как странствующий лудильщик.

— А как же твои животные? — холодно спросила у него Котт, когда солнечная поляна осталась позади. Перед отъездом Неньян открыл козий загон.

— Будут пастись. На поляне хорошая трава, и почти все они хорошо усвоили, что в лес лучше не забредать. Козел присмотрит за ними, и я оставил в разных местах кормушки с ячменем. А куры умеют сами о себе позаботиться.

— Тебе придется нелегко, когда ты вернешься, — сказала она ему.

— Всем приходится чем-то жертвовать.

Вновь в пути. Опять они находились в постоянном движении, словно и не было передышки в приюте Неньяна. В поисках его поляны они отклонились от прямого пути на юг, и теперь толстячок вел их на южную дорогу, однако, как показалось Майклу, через некоторое время свернул на юго-восток. Не прошло и суток, как Майклу пришлось довольствоваться редкими взглядами на звезды да предположениями, чтобы хоть как-то определять направление, но брат, побрякивая, ехал перед ним, словно логово Всадника сияло впереди высоко, будто маяк.

Всякие мелочи раздражали Майкла. В присутствии Неньяна он чувствовал себя с Котт неловко и, к ее разочарованию, не мог заниматься с ней любовью ночью у костра. По утрам брат заставлял их мешкать, потому что, отойдя в сторону, служил для себя мессу, а Майкл испытывал странное отстранение, словно все это он погреб в далеком прошлом. Однако рудименты благочестия сохранялись в нем, и он успокаивал Котт, позволяя священнику молиться спокойно, хотя это и отнимало у них время, которое следовало провести в пути.

Он и Неньян ели хорошо, но Котт по какой-то причине — возможно, просто назло им — искала себе пищу сама, и они не без брезгливости поглядывали на выкопанные ею корешки и ободранных лягушек. Соблазнял ее только мед, и она с наслаждением съедала намазанную им лепешку, но от всего остального отказывалась и бесстрашно пила лесную воду. Казалось, деревья вновь забрали власть над ней, и она возвращалась к обычаям леса, словно и не было краткой передышки в человеческих условиях приюта. Майкл тревожился. Лежа рядом с ней ночью, он воображал, что она меняется, даже когда спит в его объятиях. Она вздрагивала, дергалась, а иногда ему чудилось, что у нее вырывается рычание.

Дар Меркади, думал он. Не такой уж бескорыстный, как казалось. Иногда ему чудилось, что дар этот дает о себе знать и в его теле: внушает ему отвращение к толстячку-священнику на осле, заставляет захлебываться чистой водой.

Признаки жизни, которые они замечали, приближаясь к приюту Неньяна, совсем исчезли, и лес стал пустым и мрачным — залом с плотной кровлей, поддерживаемой колоннами деревьев. Наступление весны тут было отбито, и они ехали в неменяющихся зимних сумерках. Холодные воздушные течения под балдахином, гниющие листья на земле, скопившиеся за бесчисленные осени, истлевшие в густую грязь, в которую проваливались лошадиные копыта, так что всадники спешивались и вели измученных животных под уздцы, сами проваливаясь по щиколотку, по лодыжку, а порой и по колено в черную липкую жижу. Не прошло и нескольких дней, как чистый дородный брат Неньян уже приобрел скитальческий вид, как мысленно называл это Майкл. Щеки его ввалились, заскорузлое от грязи одеяние стало свободнее на животе. Он для тепла обматывал ноги тряпками, а глаза у него превратились в два провала. Котт наблюдала за этими изменениями с мрачным злорадством, словно видела в них доказательство, что магия святого человека не может тягаться с силой леса.

Ночные привалы стали одновременно и желанной целью и источником мучений. Когда короткий день угасал, они готовы были упасть на землю, тут же и заснуть, но нужно было позаботиться о лошадях, кое-как развести костер из сырых сучьев, выбрать местечко чуть посуше. По стволам деревьев ползли капли, выгоняя из-под коры ютившихся там мошек — слепых, белых, больно жалящих. Путники ложились, и сырость просачивалась сквозь меха, заскорузлые от засохшей грязи, смердящие плесенью. Глядя на дымящийся, еле горящий костер, они засыпали. Каждую ночь они по очереди бодрствовали несколько часов, неся дежурство. Майкл подозревал, что Неньян преспокойно спит и в эти часы, но проверить так ли это, он не мог: слишком уж сильно его самого клонило в сон.

Говорили они мало, ели по вечерам молча. Котт ужинала поганками, которые окружали подножья деревьев в багряном изобилии. Вид у них был смертоносный, но она ела их как будто с удовольствием и пила воду из застойных луж без всякого вреда для себя. Словно была создана для жизни в подобном месте — или оно было создано нарочно для нее.