Выдумка Иофана и Кагановича все больше не нравилась ему. Ставить на вершину дворца гигантскую статую Старика — значит навек утвердить Старика НАД НИМ! А зачем это нужно? Старик, в конце концов, не сделал и сотой доли того, что уже воплотил он, Сталин… Да. Пока Старик еще нужен ему как знамя и опора. Но постепенно в сознании народа будет внедрено только ЕГО имя как знамя и символ. А Старик? Старику хватит пока и Мавзолея. И Сталин усмехнулся: может быть, придет время, и под каким-нибудь предлогом уберут с Красной площади и эту пирамиду-могилу. Столкнут в одну ночь. Перенесут куда- то… Это дело будущего. А пока… Дворец подождет. В стране и так не хватает денег на оборону, на всякие эксперименты. Деньги платят не Иофаны, а им, Иофанам…

И строительство дворца, к великому счастью, было тихо прекращено. Считалось, помешала война. Так считалось. И так было легче отвергнуть парадное чудище. Но отголоски его, и тоже чудовищные, «высотники», до сих пор торчат над Москвой, как дико примитивная идея скрестить американский небоскреб все с тем же Кремлем.

Стоя на стене в это майское утро, Сталин курил трубку и размышлял о том, что сегодня… Да-да… 1 мая 1941 года! В крайнем случае, второго-третьего должна была начаться, могла начаться. Эта самая Отечественная… И только точнейшие данные его разведки донесли: начнется позднее, возможно, в середине мая. Об этом Сталин думал, представляя, как всего через час-другой потечет мимо Кремля и Мавзолея живая, улыбчиво-радостная река ничего не подозревающих москвичей. Понесут тысячи и тысячи ЕГО портретов, к нему будут тянуться машущие руки, к нему полетят восторженные голоса. К нему, а не к этим «вождям», которые будут стоять вместе с ним на Мавзолее. И, прищурившись, отдуваясь от трубочного дыма, он задумчиво прикидывал, что все это станет еще нужнее, когда грянет война и надо будет двинуть на нее этих людей, двинуть его силой и его именем. Затем и нужен был ему этот «культ» — тогда еще никто не произносил этого слова, не вдавался в подробности и сам Сталин. Так надо было в то время этой стране и, может быть, даже больше, чем ему самому.

И еще один парад, столь же пышный и подготовленный, шел 1 мая 41-го года, лишь двумя часами позже, в другой столице — Берлине. Германия праздновала День труда.

И другой вождь-«фюрер», в военной фуражке и тоже с поднятой рукой стоял на трибуне, приветствуя марширующие войска. В стальных шлемах солдаты казались механическими, нерассуждающими манекенами. Тогда еще не было у человечества слова «робот». Но механические ряды с механическим щелканьем кованых сапог шли и шли мимо трибуны, красных трудовых знамен, где лишь вместо серпа и молота красовалась крючковатая черная свастика, объявленная странным символом возрождения Германии. Великой Германии! Всемирной Германии! «Тысячелетнего райха!»

И, глядя на эти стальные ряды, восхищаясь ими, их безупречным строем и шагом, Гитлер думал: «Вся Европа, а со временем и вся Азия, кишащая недочеловеками, ляжет под сапоги этих солдат, под гусеницы этих танков! Сколько потеряла Германия в прошлой войне! Ее лишили всех колоний, Новой Гвинеи — целого неисследованного материка! Я верну Германии и земли Африки, и Новую Гвинею, и эту странную часть света — Австралию, остров в теплых океанах. Она сдастся сама, когда весь мир будет побежден, когда покорится Америка, когда гигантский флот из всех итальянских, японских, английских, российских линкоров и крейсеров под германским флагом будет господствовать в мировом океане. Придет черед разобраться и с этими «макаками» — японцами, жаждущими уже сейчас прихапать всю юго-восточную Азию. Пусть мечтают. И Азия, и Индия войдут в Мировой Германский райх!»

И. В. Сталин и К. Е. Ворошилов в Кремле. (С картины художника А. Герасимова).

Гитлер не заметил, что его рука, вытянутая в нацистском приветствии, просто окаменела. Но он не спешил привести ее в чувство. Он умел отключать усталость гипнотическим усилием. И когда его однажды с удивлением спросили, как он может целые часы не опускать руку, он ответил просто:

— Усилием воли!

Парад вермахта и СС закончился, и мимо трибуны со свастиками и хищными плечистыми орлами уже несли красные знамена, и гремело нескончаемое «Хайль! Хайль! Хайль!», похожее на собачий лай.

Гитлер не предполагал, что это уже начало заката его власти. Подобие улыбки трогало сомкнутые губы фюрера, квадратные усы нервно вздрагивали, но голубые, ярко-светлые глаза из-под козырька фуражки блестели холодно и таинственно. Он думал, что до вершины его восхождения уже недалеко. Теперь осталось совсем немногое: три сокрушительных удара по России. Эта жуткая страна временами снилась ему, как оскаленная буро-красная медведица-громадина, готовая вцепиться в него (в Германию) мертвой хваткой. Да. Если бы не генералы с их вечным торможением, он начал бы войну уже в середине мая, ибо никогда еще Германия, райх, не была такой могучей, единой, победоносной и ликующей. Удар по России, по ее неготовым к такому натиску армиям, стремительное продвижение танковых клиньев вглубь, плен и массовое истребление небоеспособных перепуганных солдат.

О, это был его личный план войны. Недаром же в конце Первой мировой старший унтер-офицер Адольф Шикльгрубер, связной и уже дважды раненный, один захватил в плен и привел в часть пятнадцать французских солдат вместе с их офицером. За этот отчаянный подвиг он получил второй железный крест 1-й степени. Он, Гитлер, захватил французов врасплох, когда они отдыхали, составив оружие в козлы, и половина были пьяны. С пистолетом в одной руке и гранатой в другой он привел растерянных солдат в расположение своей части.

Не так ли вот и надо воевать? Май был бы удачнее для внезапного удара. Но эти дураки-генералы не могли подготовить ничего раньше, и пришлось переносить эту дату дважды, пока он не остановился на 22 июня. Самый долгий день. Самая короткая ночь. К тому же: 22 июня Наполеон перешел границу России. Ах, этот На-поле-он! Если бы Гитлер был философом, он хотя бы мог додуматься до простой истины: даты поражений — не лучшие даты для повторения, и он, возможно, нашел эту формулу, однако изменил ее по-своему: то, что не удалось Наполеону, будет удачей для него. Но все-таки тайное предчувствие, тот голос высшего разума, который все люди так часто не слушают, говорил, что майский удар по России был бы эффективнее.

Май цвел по всей Германии. Земля утопала в цвете яблонь, груш, сирени и черешен, в нежной и радостной майской зелени. В первых грозах, пролившихся на цветущие каштаны и буки, в первых густеющих зеленях над полями, где многозвенно и мирно пели и пели жаворонки. Май гулял по вроде бы отвоевавшейся Европе.

А на востоке через польские унылые равнины и еще лежащие в развалинах города и станции по ночам и днем катили эшелоны с угрюмыми, холодными танками. Близ границы с Россией эшелоны разгружались, и тоже ночью танки съезжали с платформ и тайно двигались в окрайные леса. По ночам летели самолеты. Их гул почти не прекращался: 3-й воздушный флот фельдмаршала Мильха перебазировался из Франции.

В Польше уже все пахло войной, горелый дымный и трупный запах заполнял города. Ее печальное население, как скот, гоняли с места на место. Еще пылали ее деревни. И гогочущая солдатня гонялась за девушками, курами, свиньями. Шла, группировалась веселая немецкая непобедимая армия. Вся уже пропитанная духом неминуемых побед, не знавшая поражений, уверенная и боеспособная. «С нами бог!» — на пряжках солдатских ремней. «С нами фюрер, непобедимый стратег!» Где фюрер, там победа! А фюрер, возможно, находится в войсках, как было на Западном фронте, где он фотографировался с солдатами в окопах, ел из солдатских котелков, вселял в них уверенность бывалого солдата, и все знали — он таким солдатом был! Но даже и генералы подчас не ведали, куда их везут. Иные части вдруг отправлялись в Югославию, к Средиземному морю. Иные танки снова грузились на платформы, и поезда уходили как будто опять в райх или во Францию.