— Разве я его оговариваю? От сердца я… Молодые вы, горячие…
Отец еще хотел сказать что-то, но замолчал, устало закрыв глаза.
Следователь сигуранцы локатинент[5] Харитон был взбешен. Снова происшествие. Снова убийство! Средь бела дня в двух шагах от муниципалитета ножом в спину убит германский офицер. И снова никаких следов. Можно подумать, что в городе действуют невидимки. Четвертого дня, накануне диверсии на Маразлиевской, в окно дома, где офицеры устроили вечеринку, кто-то швырнул противотанковую гранату. Позавчера в парке, возле развалин Хаджи-бея, застрелили эсэсовца. Очевидцы рассказывают, что к офицеру, любовавшемуся панорамой порта, подошел какой-то паренек, в упор разрядил в него пистолет и, воспользовавшись суматохой, скрылся… Вчера в деревянном мусорном ящике, недалеко от гестапо, обнаружен труп полицейского…
Размышления Харитона прервало появление в дверях сержанта Костаки Аристотеля, прозванного сослуживцами Лягушкой. Приземистый и толстый, с маленькой приплюснутой головой и глазами навыкате, он говорил резким, квакающим голосом и впрямь был похож на болотную лягушку.
— Господин следователь, вас требует к себе господин полковник. Сию минуту! — проквакал он и почтительно наклонил свою приплюснутую голову.
— Как там? — спросил Харитон, имея в виду состояние «атмосферы» в кабинете Ионеску.
— Барометр падает, — не поднимая головы, квакнул Аристотель и закрыл за собой дверь.
Полковник Георгиу Ионеску — он же Георгий Андреевич Иванов — был матерый белогвардеец, бежавший из Советской России после разгрома так называемой «добровольческой армии» Деникина. Когда началась война, он решил, что его час пробил. Вот когда, считал он, ему удастся сполна отомстить красным и за имение, отобранное у него в семнадцатом, и за пинок, полученный от них в двадцатом, и за все свои долгие скитания за границей. Хозяева тут же командировали его в оккупированную Одессу вместе с другими бывшими белогвардейцами, специалистами «по русскому вопросу», — Харитоном, Аргиром, Курерару. Особые надежды полковник возлагал на прибывшего к ним Харитона, который родился и вырос в Одессе, отлично знал город, его нравы и обычаи.
Кабинет Ионеску, просторный, как танцевальный зал, с голубыми колоннами, находился на втором этаже.
— Докладывайте, слушаю, — потребовал шеф властно, не предложив Харитону сесть.
Был Ионеску мрачен и зол. Сузившимися глазами он грозно смотрел на следователя.
Харитон кашлянул. Раз, другой… Так он делал всегда, когда хотел выиграть несколько секунд и собраться с мыслями.
— Пока докладывать нечего, — ответил Харитон, пытаясь изобразить на лице подобие улыбки.
Ионеску презрительно хмыкнул.
— Где же вы пропадали, локатинент, эти три дня? Не в кабачке ли на Дерибасовской?
Харитон побледнел. Он знал: в гневе полковник страшен. Говорят, в двадцатом он собственноручно как изменника пристрелил своего сотрудника, который не выполнил какое-то пустячное его поручение…
— Сегодня, локатинент, двадцать шестое, а мы знаем о красных бандитах столько же, сколько знали до того трагического вечера на Маразлиевской. Кто они и сколько их? Где скрываются? Кто ими руководит? Чего можно ждать от них в ближайшее время? И наконец, что прикажете докладывать начальству?
«Здорово, видно, его распекли», — подумал Харитон и начал робко оправдываться.
— Я действовал так, как мы наметили, господин полковник. Скитался по городу и, выдавая себя за скрывающегося от облав красноармейца, искал надежное убежище, заводил знакомства, прощупывал настроение своих новых знакомых и пытался напасть на след подполья. Но, к сожалению, господин полковник, Одесса, как я все больше убеждаюсь, не та, какой мы ее знали раньше. И люди не те. Большевики с ними что-то сделали. Дети и те готовы вцепиться нам в горло. Офицера СС у развалин Хаджи-бея застрелил подросток.
— Что же вы предлагаете? — перебил его Ионеску.
Харитон снова откашлялся, внимательно глянул на полковника.
— Люди не идут на откровенность, они запуганы и ведут себя сверхосторожно. Поэтому я предложил бы… — неровный, срывающийся голос Харитона звучал робко и тихо, — временно отказаться от радикальных мер…
— Вы хотите сказать: от виселиц и расстрелов? — уточнил Ионеску.
— Совершенно верно, — подтвердил Харитон несмело. — Крайне напряженная обстановка не способствует нашей работе. Мы сеем страх, пытаемся запугать население и убедить его, что сопротивление бесполезно…
— Посмотрите, — Ионеску протянул следователю первый номер только что вышедшей «Одесской газеты».
«Единение в общей работе, — прочитал Харитон название передовой и быстро пробежал глазами места, которые были подчеркнуты красным карандашом. — Вам много лгали о нас в советских газетах, рисовали всякие ужасы и страдания, запугивали разными выдумками. Мы говорим вам — не бойтесь… Всем честным людям, труженикам, всем, кто с верой в бога хочет строить мирную жизнь и заниматься полезной деятельностью, — наша помощь, содействие и защита!»
Харитон оторвался от газеты, глянул на своего шефа. Тот наблюдал за ним и нервно стучал по столу костяшками пальцев.
— Как видите, — сказал он с язвительной усмешкой, — мы не только сеем страх и запугиваем…
На столе Ионеску затрещал телефон. Полковник поднял трубку, и Харитон увидел, как лицо грозного шефа вытянулось и посерело.
— Когда это произошло, господин оберштурмфюрер? — спросил Ионеску и, достав платок, вытер выступившую на лбу испарину. — Это ужасно, ужасно, герр оберштурмфюрер… Яволь, яволь… — и мягко, словно хрупкую вещь, опустил трубку на рычаг.
— Немедленно, — прошипел он, наливаясь краской, — зовите всех сюда!
Через полминуты все сотрудники особого отдела сигуранцы были в кабинете своего шефа.
— Господа, — начал полковник, — полчаса назад красные бандиты совершили еще одну крупную диверсию: недалеко от города пустили под откос большой эшелон с живой силой и техникой. Бандиты забросали горящие вагоны гранатами, оторвались от преследования и скрылись в катакомбах…
Хмурый осенний день.
Привокзальная площадь, еще недавно шумная, многолюдная, сейчас тихая и пустынная. Кругом воронки, висят оборванные струны трамвайных проводов. У одинокого «опеля», замершего возле полуразрушенного здания вокзала, прохаживается немецкий автоматчик.
Зато на узкой и короткой Привозной улице, ведущей к знаменитому Привозу, городскому рынку, идет бойкая торговля мукой, крупой, рыбой, бельем, посудой, новыми и старыми вещами, квашеной капустой, маслинами, немецкими сигаретами. Кто продает, кто покупает — понять невозможно. Обстановка суматошная, ярмарочная.
Еще более оживленно на самом Привозе, похожем на гигантский муравейник. Здесь меняла на меняле, скупщик на скупщике, спекулянт на спекулянте.
«Запретное стало возможным, — ликует «Одесская газета». — Сон превратился в явь. То, против чего боролись коммунисты, — частная инициатива, — сейчас получило полный простор.
…На этом же базаре существует бойко торгующий винно-закусочный ряд, на котором на чистеньких столиках продается рюмками водка и закуска. Ничего не имея против такой торговли, считаем необходимым заставить продавцов мыть рюмки и стаканы после каждого употребления».
— Продаю осетрюгу, продаю осетрюгу, — басит небритый, с многодневной щетиной курносый мужичок в полосатом рваном бабьем свитере.
— Это осетрина или севрюга? — спрашивает у него другой мужичок, протиснувшийся к «осетрюге» сквозь толпу.
— Это рыба, — объясняет хозяин «осетрюги» и снова басит. — Продаю осетрюгу!..
— Есть подошва, отличная подошва, — кричит еще один небритый любитель-рыболов, хлопая себя по ладони вяленой рыбиной размером с подошву для башмаков пятидесятого размера.
