Я следовал за ним, стараясь не отставать.

Через минуту мы были в маленькой комнате, которая называлась астрологическим и алхимическим кабинетом.

Я разглядывал разные диковинные орудия, приборы, глобусы, реторты, склянки, светящиеся в темноте камни.

– Вот картотека. Она к вашим услугам, – сказал мне Ильменев. – В ней найдете много занимательного, но предупреждаю: за достоверность сведений не ручаюсь. Пришла картотека из брошенного имения, и не понять, то ли составитель верил в нее, то ли забавлялся, то ли черпал из журналов, то ли сам придумывал.

Ильменев ушел.

Перед моими глазами еще стояли портреты великих первооткрывателей, мучеников науки из «Кабины недоразумений», а пальцы уже перебирали картотеку судеб великих человеческих чаяний и отчаяний. Надо подсказать Ильменеву, думал я, пусть заведет карточку такого содержания: «Веригин Дмитрий Дмитриевич, неукротимый искатель утерянного человечеством тысячелетия жизни. Погиб, попав в прорубь зимой 1863 года».

Я вытащил наугад первую попавшуюся карточку и прочитал:

«Карточка № 89.

Знаменитый Месмер прибыл в Париж в 1771 году. Он утверждал, что «животный магнетизм может скопляться, концентрироваться и переноситься без помощи тел посредствующих; он отражается, как свет».

Да! Занятно! Однако это мне ни к чему.

А что на карточке № 5? Я быстро пробежал по ней глазами: «Легенда о волшебном флейтисте». Город Славск. Вторая половина XIX века. Француз. Был преследуем полицией. Слух: каторжник из Французской Гвианы, исчез бесследно».

«Француз… Гвиана… Каторжник…» – вдумывался я в каждое слово. А что, если это… Рамо? Феликс Рамо? Тогда, быть может, узнаю еще хоть крупицу о Зеригине. Ведь перед отплытием в Европу не мог Веригин не побывать у Ги до Лорена, а значит, не исключается, что…

Я торопливо переписал весь текст на свою карточку. Перечитал еще раз.

«Каторжник из Французской Гвианы… Флейтист…»

…Потрескивала свеча. За окном стояла ночь. В тишиио этой ночи была какая-то благость, а у меня на душе было полное смятение. Откуда-то время от времени долетали ею – да резкие возгласы попугая, кваканье лягушки и еще какие-то непонятные звуки.

Голова моя горела. Мысли цеплялись одна за другую. Бежали неудержимым потоком. Сердце стучало, как молот. И вдруг: стук… стук… стук… Голоса животных и птиц отодвинулись, и стали все слышнее какие-то стуки. Часы?

О! Я их узнал! То было беспокойное биение разных сердец человеческих… Разное биение… Разное напряжение… Совсем не похожие один на другой стуки. Чьи сердца так стучат? Только сердца людей, уставших в спорах с тайной, которую им не удается отгадать… в спорах с самим собою… сердца отвергнутых изобретателей… Звучала многоголосая фуга разных биений сердца: одни из них были переполнены горечью, другие – надеждой, третьи – негодованием, четвертые – отчаянием. И постепенно, из всего оркестра стуков я различил – или мне это почудилось? – совсем особый стук: настойчивый стук одного сердца. Я вздрогнул… Я отличил его: то было напряженное, но уверенное биение сердца Дмитрия Веригина, чей поиск потерянного тысячелетия был прерван, а сам он – забыт.

Пламенев появился со свечой в руке. И я сказал:

– Сергей Тимофеевич! Хочу вас поблагодарить. Необыкновенно интересно.

– Вы это серьезно? Так, значит, не напрасно я пригласил вас к себе?

– Не напрасно! Отправляюсь в Славск.

– Не понимаю. Объясните.

– Простите… В следующий раз… А сейчас мне пора. Прощайте!

И, пожав руку удивленному Ильменеву, я быстро пошел к станции.

Итак – Славск.

Самолет набирает высоту. Летит среди ватных облаков.

Океан. Беспредельный океан болот. И в этом океане затерялся древний городок Славск.

И вот я в райисполкоме.

– Что? Француз в нашем Славске жил в девятнадцатом веке? И удивительный был человек? Не слыхал ничего подобного. И об этом человеке – фильм? – рассудительно и спокойно спросил меня ясноглазый председатель исполкома. – Впрочем… Почему бы в Славске не жить какомунибудь замечательному человеку? Все возможно – будем судить по аналогии: ведь был же когда-то в Нижнем Новгороде замечательный Кулибин, жил-был в Ржеве Волосков, удивительный химик и часовщик, а в Калуге – Циолковский… Менделеев тоже родом из Тобольска, а не из Москвы. Не место красит человека, а человек – место.

Во время беседы председатель благожелательно, но пристально вглядывался в меня. Изучал.

– Однако вернемся к делу, – прервал он себя. – Значит, будем искать этого вашего француза. Думаю, вам поможет Савич. Гавриил Игнатьевич. Наш краевед. Энтузиаст. Савичи из поколения в поколение ведут летопись нашего края… Вот вам замечательные люди нашего Славска. Гавриила Игнатьевича в Москве в университете при кафедре истории оставляли, а он: хочу домой, в тот край, который вскормил меня… – Продолжая говорить, председатель исполкома нажал кнопку звонка. – У нас в городе и в прилежащих городах вырастает прекрасная молодежь. Но вот беда: молодежь, уезжая в Москву, Ленинград, Киев и кончая там вузы, не возвращается в родные места. А старшин старятся и умирают. И наш гигантский край остается без молодежи. Подростки уже в последних классах начинают мечтать о столице… Хотел бы я убедиться, что фильм о чудесном крае, его истории, богатствах и красотах заставит дрогнуть сердце нашей славской молодежи. И они не будут покидать родные места. – Председатель вторично нажал кнопку звонка. – Так вот, я говорил о Савиче. По окончании университета он вернулся в Славск. Тогда здесь еш, е гимназия была.

– Гимназия?

– Не удивляйтесь. Купцы наши пожелали, чтоб их чада на их глазах росли и учились. Раскошелились на гимназию. Основательное здание, как крепость. Больше ста лет стоит и еще лет пятьсот продержится. И вот Савич стал преподавателем гимназии. Теперь в этом здании десятилетка. Там же наш Музей краеведения. Хозяин его – Савич… Тетя Феня, – обратился председатель исполкома к вошедшей опрятного вида старушке, – проводите, пожалуйста, товарища командированного из Москвы к Гавриилу Игнатьевичу.

– Пойдемте, – приветливо отозвалась старушка Феня, посмотрев на меня зоркими, внимательными глазами.

Я стал прощаться.

– Да! – задержал мою руку председатель. – Еще два пожелания. Во-первых, осмотрите старинный парк, в котором стоит наша школа и музей. И во-вторых… – Тут председатель почему-то замялся. – Ну, одним словом, как начнет Савич про болота нашего края говорить, так вы, пожалуйста, без какой-либо иронии. Простите за наставление…

– Спасибо, что предупредили. Буду осторожен. Ведь у каждого человека есть свое хобби.

– Пойдемте к Гавриилу Игнатьевичу, – пригласила меня старушка Феня, – через парк и поведу. То-то красоту увидите!

И мы пошли.

Из раскрытого большого окна музея видно: в старом парке высокие зеленые травы то светлеют, то темнеют. Легкий ветер гонит облака. И чуть тень пролетающего облака ляжет на травы, они сразу же, задумчиво качаясь, начинают ждать: скоро ли станет светлее в их чаще. А чуть облако уплывет, травы, тревожно качаясь, ждут: скоро ли снова опустится на них мягкая тень? Колыханье, качанье, касанье…

Я стою у окна музея. Поглядываю в старый парк.

У шкафа с папками стоит Гавриил Игнатьевич Савич, восьмидесятилетний старик, высокий, легкий в движениях; прямой пробор через седые волосы. Он внимательно читает карточку №5.

– Верно! Все верно: был такой француз. Преподаватель. Примерно, – Савич прикрыл глаза, припоминая, – в 1864—1865 году. Приехал из Санкт-Петербурга. Направлен был N-ским учебным округом.

Какая-то категорическая убедительность была в его интонациях.

– А когда француз был в больнице, из Санкт-Петербурга приезжал следователь по особо важным делам. После допроса в больнице были поставлены часовые. А француз исчез. И тут пошли слухи, будто он беглый каторжник из Гвианы.