Но спустя некоторое время мне пришлось говорить об этой пьесе с одной леди, хорошо знакомой с характером французов. Я спросил ее, каким образом этот впечатлительный народ выносит изображение такой потрясающей скорби. «А потому, – сказала она, – что французы недостаточно обладают симпатией: они интересуются только внешностью сцены и в действительности в настоящее время совсем тупы, а не впечатлительны. Моя горничная-француженка тоже ходила на днях смотреть эту пьесу, и когда по ее возвращении домой я спросила, как она ее находит, то девушка ответила, что пьеса восхитительна и что она очень весело провела время. «Весело! Но ведь история очень печальная». – «О да, мадемуазель, – сказала она, – история очень печальна, но и очаровательна; к тому же как прекрасна была Фру-Фру в своем шелковом платье!»

73. Джентльмены, если вы вникнете в образ мыслей французской горничной о трагедии, то увидите, что он является самым верным выражением взгляда высшего общества на мировые страдания, среди которых, пока оно может веселиться, все кажется ему прекрасным. Если бальные залы ярко освещены и туалеты прекрасны, то кому какое дело до того, сколько ужасов тут рядом и кругом? Нет, эта апатия заставляет нас застывать на самых высших сферах наших мыслей и охлаждает самые важные наши стремления. Вы знаете, что я никогда не присоединялся к общему крику против обрядности, но мне слишком мучительно ясно, что сама англиканская церковь отвратила свои взоры от трагедии всех церквей, чтобы снова разукраситься пышными оконницами и одеяниями и любезно сказать себе в своем священном ποικιλία[45]: «О, как хороша Фру-Фру в своем шелковом платье!»

74. Мы признаем, однако, без затруднения пагубность ненасытности и нескромности в наслаждениях искусством. Менее признанные, но вследствие этого и более пагубные, ненасытность и нескромность науки отвлекают нас от наших истинных добродетелей. Роковые неистовства научного ἀφροσύνη – безумия – совместимы с самыми благородными свойствами самоограничения и самопожертвования. Не низкие страсти, но высокие надежды и самые благородные желания становятся наиболее пагубными, когда обаяние их превозносится тщеславием науки. Терпение мудрейших греческих героев никогда не ослабевало, когда испытание являлось в виде опасности или страдания; но помните, что перед искушениями песнью сирен море утихает. И в немногих словах, сказанных вам Гомером об их пении, что вы, может быть, еще недостаточно ясно заметили, выражена именно та форма искушения, которой легче всего поддается человек, выходящий победителем из всевозможных телесных испытаний. Тут обещано не телесное удовлетворение, но духовный подъем до восторга; человек не понуждается, как понуждается вкрадчивостью Комуса[46], пренебрегать правилами мудрости, а призывается, напротив, – как вы все призываетесь в настоящее время ἀφροσὺνη вашего века, – научиться лучшей мудрости от мудреца.

«Потому что мы знаем все, – говорят они, – что делалось в Трое по воле богов, и знаем все, что совершается на всеплодоносной земле»[47].

Тут, как видите, все небесные и все земные знания. Я прочту вам это в переводе Попа, потому что Поп не допускает бесполезных переделок, но всегда иллюстрирует то, что выражает.

Не удивительно ли, что опасность от этой новой мудрости была уже давно вполне распознана? Не страннее ли еще то, что прошли уже три тысячи лет, а мы до сих пор еще не способны воспользоваться этим уроком и все еще больше склонны увеличивать массу наших знаний, чем пользоваться ими; мы с каждым днем все горячее и горячее стремимся к открытиям и увеличиваем соперничество, и с каждым днем все холоднее становится наш восторг и все слабеет наше благоговение.

75. Но, господа, Улисс Гомера, привязанный к мачте, продолжает жить. Улисс Данте[49] привязан к мачте другим образом. Он, несмотря на покровительство Афины, и после всех своих побед над судьбой, все еще не может избавиться от искушения и ищет новой мудрости. Он появляется за столбами Геркулеса, ободряет свою команду в необъятных пустынях Атлантики и погибает в быстрой Харибде беспредельного моря. В аду то неустанное пламя, которое постоянно окружает его, стоящего среди подстрекателей ко злу, виднеется с высот скал и кажется светляком, порхающим и туда и сюда; а развевающееся одеяние пытки, которое дрожит, когда он говорит, и раздувается, когда он движется, осуждает его на вечное искушение и на полную невозможность когда-либо освободиться от зла.

22 февраля 1872 года

76. С целью дать основательное применение этим лекциям, я должен просить вас обращать тщательное внимание на главные выводы, к которым мы приходим в заключение каждой из них, и на последствия этих выводов. В первой лекции я старался показать вам, что искусство тогда только было разумно, когда оно было бескорыстно в своем творчестве; во второй, что наука была тогда только мудра, когда была бескорыстна в своих положениях; в третьей, что разумное искусство было тенью, или видимым отражением мудрой науки; и в четвертой, что все эти условия блага должны быть преследуемы умеренно и спокойно. Далее мне предстоит еще показать вам, что они должны быть преследуемы независимо.

77. Я нечасто употреблял слово «независимость». А в том смысле, в каком принято его понимать за последнее время, я употреблял его только с величайшим пренебрежением; так как истинная мощь человеческой души должна быть зависима от всего наиболее благородного, что она может постичь, и иметь в зависимости от себя все ниже ее стоящее, насколько она может это охватить.

Но теперь я употребляю это слово в совершенно ином смысле. Думаю, что вы почувствовали, какое широкое понятие я дал вам о мудрости, в смысле бескорыстного влияния в искусстве и науке, и поняли, что величайшее дарование и знание имеют в основе своей человеческую нежность, и что благотворная мудрость искусства, торжествующая на земном кругу, является только видоизмененной формой высочайшего научного милосердия, находящего радость в истине. И как первое правило мудрости состоит в познании самого себя – хотя это есть и последнее из всего, что мы можем познать, – так и первое правило милосердия состоит в самоудовлетворении, хотя человек менее всего может найти удовлетворение в себе; и только, таким образом удовлетворенный и обузданный, он является опоясанным и мужественным для управления другими. Если довлеет дневи злоба его[50], то насколько больше добро его!

78. Я вас просил запомнить афоризм относительно науки и другой относительно искусства; позвольте мне – и я не буду больше просить вас – сверх того предложить вам выучить наизусть эти строки песни сирен: шесть строчек Гомера, надеюсь, не будут для вас обременительны.