«Я принужден, – сказал он мне, – отказаться от всякой мысли о чем-нибудь художественном, и даже при этом я теряю значительные суммы на каждый построенный мною коттедж».

201. И эта лендлордская попытка есть признак беспредельно запутанного нашего положения, полного зла и нищеты. Во-первых, никакому лорду не следовало бы заботиться о постройке коттеджей для своих крестьян. Каждый крестьянин должен быть в состоянии сам строить свой коттедж, – и строить по своему вкусу, обладая для этого вкусом. Во-вторых, отметьте злосчастное понятие, укоренившееся в уме современного англичанина, что здоровый и необходимый восторг зрелищем, приятным для глаз, есть художественная аффектация. Образцом этой аффектации служит вся центральная и величественная часть парламента. Известное число английских джентльменов собираются потолковать; никакая красота не доставляет им наслаждения; но у них имеется смутное понятие о том, что место, определенное для их бесед, должно быть величественно и украшено орнаментами; и они над своими соединенными головами устраивают нелепейшую и пустейшую филигранную лепную работу, – из прочных плиток размером в лист бумаги малого формата – нелепейшую из всех, которыми человеческие существа когда-либо позорили потомство. И вот все это сделано отчасти и главным образом в силу простого недомыслия, но также и из рабского подражания строителям городских ратуш былых времен; но английский джентльмен не имеет ни малейшего понятия о том, что когда эти городские ратуши строились, то города наслаждались ими; они находили действительную гордость в своих городских палатах, в этих местах совещаний, и скульптурные изображения в глазах народа полны были глубокого значения.

202. И точно так же, если коттеджи будут когда-нибудь со временем мудро строиться, то крестьянин будет наслаждаться своим коттеджем и сам, подобно птице, будет его художником. Неужели же у реполова и у золотого подорожника достаточно ума, чтоб устраивать себе удобные гнезда, у снегиря, чтоб выделывать и лепить готические кружевные своды из сухого ломоноса, а ваши английские поселяне будут награждаться их лендлордами четырьмя голыми стенами и дренажными трубами? Таков разве результат расходования вами трех миллионов в год на науки и искусства в Кенсингтоне? Вы, правда, устроили прекрасные машины, избавляющие ваших крестьян от беспокойства самим пахать, жать и молотить; и когда у них получается такое сбережение времени и труда, то можно было бы предположить, что окажется достаточно свободного времени и для образования, и однако вам приходится устраивать им помещения, словно куклам в деревянных ящиках, и вы тратите на это деньги? А между тем две тысячи лет тому назад, без пара, без электричества, почти без всяких книг, а также без содействия Касселова[86] руководства по воспитанию и без утренних газет, швейцарский пастух умел строить себе красивое, резное шале, с цветными надписями и с красными, синими и белыми ποκιλία; горожанин Страсбурга мог тоже сам построить дом вроде того, какой я вам показывал, и шпиц, известный всем людям; мог хранить одну или две драгоценные книги в своей общественной библиотеке и прославлять Бога за все; тогда как мы – на что мы пригодны? Только разве на то, чтоб изуродовать шпиц, снести половину домов, сжечь библиотеку и – заявить, что нет Бога, кроме химии?

203. На что мы пригодны? Даже наши орудия разрушения разве полезны нам? Даруют ли они нам действительное могущество? Некогда, правда, не как алкионы, а как морские орлы, мы имели свои дома на море; не страшась ни бурь, ни врагов, мы парили как буревестники; и подобно арабам на действительно бесследной пустыни мы жили на виду у всех наших братьев. Наша гордость пала; никакая трость, колеблемая ветром у гнезда маленького поющего алкиона, не трепещет сильнее, чем мы теперь, хотя мы и настроили на море много железных гнезд с непроницаемыми бронями. Мы лишились гордости, но приобрели ли мы мир? Заботимся ли мы о нем и стремимся ли мы хоть сколько-нибудь водворить его?

204. Думали ли вы когда-нибудь серьезно о значении того блаженства, которое даруется миротворцам? Люди постоянно рассчитывают на то, что будут наслаждаться миром на небе; но вы знаете, что тот мир должен быть уже подготовлен. За какое бы миротворство не было обещано блаженство, оно должно быть совершено здесь, на земле; и не путем оружия, а устройством тихих пристанищ среди житейского моря, воздвигаемого бурею. Довольно трудная вещь, думаете вы. Может быть, но я не замечаю, чтоб кто-нибудь пытался делать это. Мы жалуемся, что нам многого недостает, – мы желаем права голоса, свободы, развлечений, денег. Но кто из нас чувствует или знает, что он нуждается в мире?

205. А если вам он нужен, то есть два пути для достижения его. Первый путь всецело в нашей власти – это стать гнездом отрадных мыслей. Это действительно те же гнезда на море, но безопаснее всяких других; только нужно много искусства, чтоб свить их. Никто из нас еще не знает, так как никого из нас в ранней юности не учили тому, какие волшебные дворцы мы можем воздвигать из прекрасных мыслей и какая это дивная защита от всякого рода превратностей судьбы. Блестящие фантазии, умиротворяющие воспоминания, благородные истории, достоверные сказания, сокровищницы драгоценных и успокоительных мыслей, никакая забота не в силах нарушить их, никакое страдание омрачить, никакая нищета лишить нас такой нерукотворной обители для нашей души.

206. И в заключение уверяю вас, что в настоящей жизни первая «мудрость спокойствия» заключается в том, чтобы стремиться и решительно работать для удобства и красоты такого жилища, которое мы никогда не покинули бы, если б имели; не помещения в образцовой гостинице, не дом номер такой-то на Парадайз-роу. Нет, мы должны иметь собственный деревенский домик, окруженный полями, с небольшим садом, красивым видом, с речкой, протекающей вблизи, со здоровым воздухом, чистой кухней, с гостиными и спальнями. Менее чем на этом никто не должен помириться; большего немногие стали бы желать; но если вам кажется невозможным или страшно фантастичным, чтоб такие дома стали когда-нибудь достоянием большинства английского народа, то снова прошу вас поверить мне, что обстоятельства, препятствующие нам достигнуть этого, и представляют именно то зло, бороться с которым и устранить которое и составляет главную теперь задачу истинной науки, истинного искусства и истинной литературы. Наука выполняет свою задачу не объяснением нам причин появления пятен на солнце, а выяснением нам законов нашей собственной жизни и последствий их нарушения. Искусство выполняет свою задачу не тем, что украшает чудовищные галереи пустыми, страшными или неприличными картинами, а совершенствуя удобства и облагораживая удовольствия повседневной жизни и семейного очага; и литература исполняет свою обязанность не тем, что заставляет нас тратить время на политические споры или на чтение праздных фантазий, а возвышая нашу фантазию до величия всего благородного, честного и дарующего счастье в этой жизни; доставляя нам, жалким и неизвестным, сообщество самых мудрых собратий всех веков и народов и содействуя обмену ясными мыслями и честными намерениями между отдаленными друг от друга нациями, чтоб, наконец, утишилось бурное море необузданных страстей и превратились в тихие дни бури мира, так чтобы птицы воздушные спокойно вили свои гнезда, а сын человеческий нашел, где преклонить свою голову.

9 марта 1872 года

207. В последней моей лекции я старался иллюстрировать вам отношение искусства к физиологии и ту пользу, какую последняя может извлечь из него. Сегодня же я намерен ознакомить вас с элементарными формами физиологии, как представительницы науки об истории. История, точно говоря, есть физиология, или естественная история человека; она поистине должна быть историей его природы, а не только перечнем событий, случившихся с ним. Не слишком ли смешиваем мы несущественную часть этой науки с ее существенной?