Командир танкового корпуса Зейдлиц сказал, что командир 297-й пехотной дивизии фон Дреббер приказал своим сдаваться.

Паулюс молчал.

– Командир четырнадцатого танкового корпуса генерал Шлемер тоже начал сдаваться. Я располагаю данными, что русские ведут себя гуманно. Кормят, оказывают медицинскую помощь.

«А что же позорного в плену? – думал Фридрих. – Возможна ли война без плена? Даже старый Гебгард Блюхер в 1806 году сдался Наполеону во главе четырнадцатитысячной армии».

– Я не стану ничего делать, – сказал Паулюс с тоской. Генералы начали спорить, не заботясь о приличиях.

«Когда побеждают, то все, от генерала до солдата, умны, находчивы, великодушны. Славы хватает на всех, особенно если пожиже развести ее. И наоборот, поражение, как и нищета, делает людей глупыми, нерешительными, мелочными. Ни у кого недостает великодушия, все винят друг друга, себя считают правыми», – думал Фридрих Хейтель.

– …титаническая деятельность фюрера… новое, твердое, как гранит, мировоззрение… упорные сражения на Волге, – слышал Фридрих, как и эти генералы, речь Геринга по радио, взвинченный голос рейхсмаршала сумасшедше метался. – Противнику удалось собрать последние резервы из подростков и стариков. Этих изголодавшихся, дрожащих от холода людей лишь с помощью кнута и пистолета гонят в бой комиссары. Фанатический натиск большевистских орд сдерживают наши солдаты в величайшей за всю немецкую историю героической борьбе.

Подвиг 6-й армии он сравнивал то с подвигом нибелунгов – в охваченном огнем чертоге они утоляли жажду собственной кровью, то со спартанцами в Фермопильском ущелье. Он призывал солдат лечь костьми, тем самым создать новый героический эпос десятилетию райха.

«Имеет ли кто-либо, пусть величайший, моральное право взваливать на плечи ближнего своего столь тяжкое бремя страданий и смертельных мук? Разве позволено так попирать человеческое достоинство», – в каком-то жару думал Фридрих, возмущаясь трагически бессмысленным жертвоприношением. Разламывающая, сосущая боль в обмороженных пальцах рук и ног, терзавший голод, страх перед смертью обострили беспредельно его нервную впечатлительность. И вдруг ему представился огромный агрегат, детали в котором были составлены из странных существ: наполовину люди, наполовину винты, клапаны, поршни, цилиндры. И себя он почувствовал как бы заправленным в этот демонический агрегат. Он был болен и все-таки, вернувшись в свой блиндаж, заставил себя читать совершенно секретный акт, составленный знаменитыми патологоанатомами, прилетевшими из Берлина с последним самолетом, чтобы установить причину большой смертности среди солдат. Это было чудовищное и обстоятельное исследование. Сначала трупы помещали оттаивать в бочках, потом вскрывали. В акте говорилось о полном отсутствии жировой ткани. В кишечнике – студенистая жидкость; внутренние органы бледные, бескровные; вместо костного мозга – стекловидная желеобразная масса, начисто утратившая нормальную – красную и желтую – окраску; печень – застойная; сердце – сморщенное, потемневшее.

Под впечатлением этого акта Фридриху стало казаться, что и его сердце старчески устаревшее. Оно проросло мучительным сознанием бесцельности и бессмысленности всего, что происходило вокруг.

Лейтенант Гекман предложил ему глоток спирта и кусок колбасы, в целлофане сбросили с самолета, солдат вопреки приказу схватил, но Гекман застрелил солдата и взял колбасу.

Фридрих молча взглянул на его уродливо перекошенные от пережевываемой пищи щеки и вышел из блиндажа.

Морозный ветер ознобил его лицо и распухшие уши. Он завернул за составленный из железных, ржаво скрипевших на ветру листов клозет. Вынул из кармана Библию. В запутанном мире все свершилось по этой скорбной священной книге: люди, как черви, извивались на обесчещенной земле.

Пистолет у виска держал долго, сживаясь с холодом металла.

«Господи прости меня». Но нажать курок он не успел. От человека, скрутившего ему руки, пахло теплом и овчиной. Он отнял оружие и взял часы. Потом вернул часы, плюнул:

– Гитлер капут!

В затылок друг другу пленные штабные офицеры выбирались из оврага по узкой лесенке. Снизу жестко застучал пулемет, и шедший впереди Фридриха офицер упал и покатился вниз. Фридрих оглянулся: лейтенант Гекман стрелял по своим, пока русский солдат не метнул в него гранату.

Здоровые, красные на морозе автоматчики в валенках и меховых унтах собирали пленных, выползающих из подвалов в серо-зеленых подшлемниках, одеялах, ворованных платках и шубах.

В бараке, ожидая допроса, Фридрих, не подымая глаз, смотрел, как легко двигались ноги красноармейцев в валенках под плясовую музыку патефона.

Чужой характер жил в этих пугающих своей задумчивостью, затаенной страстью и буйным порывом мелодиях. И Фридрих, представив свою жизнь за колючей проволокой с нацеленным на него оружием, спросил себя, хватит ли у него терпения не упасть духом. Он не мог понять поведения русских: после того, что проделывали немцы с их людьми, они накормили пленных супом и кашей, врач перевязал руки и ноги его, а врачу помогала сестра с выразительными иудейскими глазами. Красноармейцы постелили в грузовых автомашинах ватники, шинели, погрузили раненых и больных, накрыли сверху какой-то одеждой и брезентом. Везли по Волге.

Фридрих не отрывал взгляда от звездного неба. Внезапно иным смыслом засветилось то, что совсем недавно казалось катастрофой, развалом мира, хаосом, поглощавшим все его существо. Теперь он понял, что никогда не покончит с собой, потому что ниже жизни все эти соображения чести, присяги фюреру, позор плена, победы или поражения.

О капитуляции 6-й армии фельдмаршал Хейтель узнал на приеме у Гитлера в его ставке на окраине Винницы. С трудом засыпавший не раньше четырех утра, Гитлер только что встал, разбитый тяжелым болезненным сном. Безобразно ругаясь, не владея собой, он назвал Паулюса шкурником: вместо того чтобы покончить с собой, он сдался в плен, культурно, как цивилизованный раб, по-животному радуясь, что русские даруют ему жизнь. Он лишил трагедию ее высокого смысла.

Успокоившись, Гитлер как-то непривычно медлительно говорил о своих планах: хочет заказать фирме Проше танки в тысячу тонн. Хорошо бы создать самоходные орудия с таранами, с навесной броней для городского боя. Еще больше усилилось суеверное преклонение перед техникой, точным расчетом. Не замечая подавленного состояния Хейтеля, он рассказывал о своем странном воображении, будто он в несокрушимом стальном колпаке, на высоких треногах, как марсианин, идет по земле и персты его одной лишь направленностью убивают врагов. Так поразил он Сталина, Черчилля и Рузвельта.

– Все пути и осколки, которыми убиты мои солдаты, попадали в меня. Я замерзал и погибал смертью каждого воина.

Страдальчески морщась при виде падающего за окном снега, Гитлер говорил, постепенно обретая прежнюю быстроту и порывистость речи:

– Могут сказать, что я из чувства личной ненависти к Сталину пошел на Сталинград. Это смешно! Я хотел достичь Волги у одного определенного пункта, одного определенного города. Случайно этот город носит имя самого Сталина. Но я стремился туда не по этой причине! Город мог называться совсем иначе. Я шел туда потому, что это весьма важный пункт. Через него осуществлялись перевозки 30 миллионов тонн грузов, девяти миллионов тонн нефти. Туда стекалась с Кубани и Украины пшеница для отправки на промышленный север. Туда доставлялась марганцовая руда. Там заводы, сталь лучше нашей, черт возьми! Но разве я знал, что город превратится во все сжигающий фокус.

Воспоминания о том, что в месяц отправлял он по четверти миллиона солдат под этот город, были болезненными и сейчас.

– Но что произошло с русскими? Кадровая армия в начале кампании распалась, столько пленных! И теперь, когда полстраны мы заняли, откуда такое сопротивление?

– Коммунисты овладели русским народом, пользуясь его доверчивостью и политической апатией, – сказал Хейтель.