Принудительный труд в лагерях и исправительных колониях, высылка, рабство — все то, что на какое-то ничтожное мгновение может показаться искомым полезным сравнением для концентрационного лагеря, как показывает более детальный анализ, ведет в никуда. Принудительный труд, применяемый в качестве наказания, ограничен в отношении времени и интенсивности. Приговоренный к нему имеет права на собственное тело; здесь нельзя говорить ни об абсолютном мучении, ни об абсолютном господстве. Высылка означает только лишь изгнание из одной части мира в другую часть мира, также населенную человеческими существами; она не предполагает полного исключения из человеческого мира. На протяжении всей истории рабство было институтом в рамках того или иного социального порядка; рабы, в отличие от узников концентрационных лагерей, не выводились из-под наблюдения и, следовательно, из-под защиты их сограждан; в качестве инструментов труда они имели определенную цену, а как собственность — определенную ценность. Узник концентрационного лагеря не имеет цены, поскольку всегда может быть заменен кем-то другим; никто не знает, кому он принадлежит, поскольку он невидим. С точки зрения нормального общества, он абсолютно излишен, хотя во времена острой нехватки рабочей силы, которая наблюдалась в России и в Германии во время войны, он использовался для труда.

Концентрационный лагерь как институт не учреждался с целью получения возможного дохода от труда; единственная постоянная экономическая функция лагерей состояла в финансировании их собственного аппарата надзирателей; так что с экономической точки зрения концентрационные лагеря существуют главным образом ради самих себя. Любая выполненная здесь работа могла бы гораздо лучше и с меньшими издержками выполнена в других условиях.[985] Даже пример России, где концентрационные лагеря чаще всего характеризуются как лагеря принудительного труда, поскольку так решила величать их советская бюрократия, со всей ясностью показывает, что принудительный труд не является их основной целью; принудительный труд — нормальное состояние всех российских рабочих, которые лишены свободы передвижения и могут быть произвольно направлены на работу в любое место и в любое время. Невероятность ужасов концентрационных лагерей тесно связана с их экономической бесполезностью. Нацисты довели эту бесполезность до открытой антиутилитарности, когда в разгар войны, несмотря на нехватку строительных материалов и подвижного состава, они строили чудовищные и дорогостоящие фабрики уничтожения и перевозили туда-сюда миллионы людей.[986] В глазах строго утилитарного мира очевидное противоречие между этими действиями и военной целесообразностью придавало всему предприятию вид безумной нереальности. Атмосфера безумия и нереальности, созданная явным отсутствием цели, и служит настоящим железным занавесом, который прячет все формы концентрационных лагерей от глаз всего мира. С внешней точки зрения лагеря и все происходящее в них можно описать только с помощью образов, заимствованных из жизни после смерти, т. е. из жизни, далекой от земных целей. Концентрационные лагеря можно, вероятно, подразделить на три типа, соответствующие трем основным западным представлениям о жизни после смерти: на Гадес (царство теней), Чистилище и Ад. Гадесу соответствуют те относительно мягкие формы лагерей, некогда распространенные даже в нетоталитарных странах, что принимают всякого рода нежелательных лиц — беженцев, не имеющих гражданства, асоциальные элементы и безработных; в виде лагерей для перемещенных лиц, являвшихся не чем иным, как лагерями для лишних и обременительных людей, они пережили войну. Чистилище представлено распространенными в Советском Союзе трудовыми лагерями, где пренебрежение и заброшенность соединяются с хаотическим принудительным трудом. Ад в наибуквальнейшем смысле воплотился в тех лагерях, безупречно организованных нацистами, в которых вся жизнь была целиком и систематически устроена для испытания всевозможных мучений.

Лагеря всех трех типов имели одну общую особенность: человеческие массы в них изолировались и рассматривались как более не существующие, словно происходящее с ними более не представляет ни для кого интереса, словно они уже умерли и только какой-то безумный злой дух развлекается здесь, задержав их на некоторое время между жизнью и смертью, прежде чем позволить им оказался в вечном пристанище.

Не столько колючая проволока, сколько мастерски сотворенная нереальность тех, кого ограждает, провоцирует чудовищные жестокости и в конечном счете делает уничтожение людей совершенно нормальной процедурой. Все, что делалось в лагерях, известно нам из мира извращенных, злых фантазий. Затрудняет понимание то, что подобно таким фантазиям, эти отвратительные преступления происходят в иллюзорном мире, который, однако, материализовался, так сказать в виде мира, обладающего всеми чувственными признаками реальности, но лишенного той структуры логической последовательности и ответственности, без которой реальность остается для нас массой непостижимых данных. В результате было создано место пыток и убийства людей, однако же ни пытающие, ни пытаемые и меньше всего люди, находящиеся вовне, не могут знать, что происходящее представляет собой нечто большее, чем жестокая игра или абсурдный сон.[987]

Фильмы, которые после войны союзники прокручивали в Германии и других странах, ясно показывают, что эта атмосфера безумия и нереальности не может быть рассеяна посредством простого репортажа. Непредубежденному наблюдателю эти картины представляются почти такими же убедительными, как фотографии таинственных субстанции на спиритических сеансах. [988] Здравый смысл отвечал на ужасы Бухенвальда и Освенцима вполне понятным аргументом: «Какие преступления должны были совершить эти люди, чтобы их постигла такая кара!»; или, если говорить о Германии и Австрии в разгар голода, перенаселенности и общей ненависти: «Напрасно они прекратили травить евреев газом»; и повсеместно неэффективная пропаганда была встречена скептическим пожатием плечами.

Если простое изложение правды не убеждает среднего человека, поскольку правда слишком чудовищна, то оно положительно опасно для тех, кто может представить себе, на что способен он сам и кто, следовательно, действительно хочет поверить в реальность увиденного. Внезапно становится очевидно, что те вещи, которые в течение тысячелетий человеческое воображение изгоняло за пределы человеческой компетенции, могут быть осуществлены прямо здесь, на земле, что Ад и Чистилище, и даже тень их вечности, могут быть созданы самыми современными методами разрушения и терапии. Этим людям (а они более многочисленны в любом большом городе, чем нам хотелось бы думать) тоталитарный ад доказывает только то, что человеческая власть несравненно более сильна, чем они когда-либо осмеливались думать, и что человек может осуществить адские фантазии без того, чтобы небеса опустились на землю, а земля разверзлась.

Эти аналогии, повторяющиеся во многих сообщениях о мире умирающих,[989] видимо, выражают больше, чем отчаянная попытка высказать то, что не поддается описанию средствами человеческой речи. Пожалуй, ничто так сильно не отличает современные массы от масс предыдущих веков, как утрата веры в Судный день: худшие утратили страх, а лучшие — надежду. Но все еще неспособные жить без страха и надежды, эти массы притягиваются ко всему, что, кажется, сулит им рукотворный Рай, по которому они тоскуют, и Ад, которого они боятся. Подобно тому как популяризированные черты марксова бесклассового общества имеют подозрительное сходство с мессианской эпохой, реальность концентрационных лагерей сильнее всего напоминает средневековые картины Ада.

Единственное, что невозможно воспроизвести и что делает традиционные представления об Аде терпимыми для людей, — это Судный день, идея абсолютного критерия справедливости вместе с возможностью бесконечной милости милосердия. Ведь согласно человеческому разумению нет преступления и греха, соизмеримого с вечными пытками Ада. Отсюда замешательство здравого смысла, который спрашивает: «Какое же преступление должны были совершить эти люди, чтобы нести столь нечеловеческие страдания?» Отсюда также абсолютная невиновность жертв: этого не заслужил ни один человек. Отсюда, наконец, гротескная случайность, с которой выбираются жертвы концентрационного лагеря в состоянии совершенного террора: такое «наказание», с равной справедливостью и несправедливостью, может быть наложено на любого другого человека.