Но то было в 1968 году; теперь это время миновало. С тех пор с Кэрком произошло многое, но близость, теплоту и согласие того года вернуть было трудно. Они искали их, ими владело ощущение, что тогда что-то осталось недаденным, и туманная мечта все еще мерцала перед ними: мир развившихся сознаний, равенства во всем, эротических удовлетворений вне границ реальности, за пределами чувств. Они оставались в своем высоком тощем доме и каким-то образом все еще находились на стыке между концом и началом, в истории, где прежняя реальность уходит, а новая наступает в смеси радиации и радикального негодования, вспыхивая внезапными привязанностями, ярясь внезапными ненавистями, ожидая, чтобы фабула, фабула исторической неотвратимости явилась и заполнила повесть, которую они начали в постели в Лидсе после того, как Хамид переспал с Барбарой. Они были очень занятыми людьми. Говард с группой студентов и глубочайшими радикальными намерениями провел изучение возможности восстановления всего квартала, в котором они жили, как часть осуществления народовластия в местной демократии. Местный совет, на который теперь урбанология Говарда произвела должное впечатление, принял этот план; полезным следствием было то, что Кэрки сохраняли свой дом, а уцелевшие дома в полукруге подлежали со временем реставрации. За окнами их Дома все еще тянулись пустыри, акры переходной стадии сноса, штрихи реконструкции. Дети устроили площадки для игр среди развалин, за которыми в отдалении торчат серые зашторенные бетонные башни, новые кварталы, вокзал городских автобусов. В отдалении за хаосом вспыхивают, угасают и вновь вспыхивают вывески, возвещая: «Файн фэр», «Эльдорадо», «Бутик новой жизни». Над головой пролетают реактивные самолеты, мотороллеры подвывают на улицах вокруг; в пространствах между яркими натриевыми фонарями оглушают и грабят. Днем развалины вокруг них оживляют подростки, бьющие бутылки, и наспех перепихивающиеся парочки. По вечерам Кэрки стоят внутри своего дома после Wiener Schnitzel [4] и видят, как в заброшенных домах напротив вспыхивают огоньки: метиловые пьяницы и бродячие хиппи постоянно забираются туда, осуществляя независимый стиль жизни, постанывая в темноте, иногда поджигая себя. Кэрки реагируют каждый в меру своих возможностей: Барбара носит им термосы с кофе и одеяла, а Говард пересчитывает их, и в полуподвальном кабинете, который он теперь оборудовал (совестливый поступок в их теперь уж слишком преходящей жизни), он излагает результаты в негодующих статьях для «Нью сосаити» и «Сошиалист уоркер» – то есть «Нового общества» и «Социалистического рабочего».
Кэрки не верят в собственность, однако они смотрят на этот апокалиптический ландшафт текущего момента, эти кратеры, эти развалины, эти заросли кипрея, на этих кочующих мигрантов с ощущением территориальности. Это внешняя сторона внутренней стороны их сознания, их идеальная перспектива; точно богатых помещиков, позирующих для портретов, их можно было бы отлично написать на этом фоне. Вот Говард, маленький и элегантный; висячие, как у Сапаты, усы окаймляют уголки его рта, волосы чуть поредели и потому зачесаны на лоб, чеканный подбородок гневно выпячен; рядом с ним его добрая жена Барбара в своем длинном балахоне, крупная, светловолосая, с термосом в руке, другая рука стиснута в кулак, чуть приподнята; позади них крупными мазками разбросаны обломки форм, спуск и подъем, общество и сознание в процессе трансформации; две центральные фигуры равны, их глаза бдят, их руки и ноги напряжены в старании выбраться из рамы и зашагать дальше в ногу с ходом истории. Ход истории, он служит им, и он для них значим, но каким-то образом теперь он не дает им совсем все. Потому что теперь они, разумеется, заметно углубились в четвертый десяток, и кое-что уже достигнуто; и в этом-то отчасти и беда, как скажет вам Говард, всегда откровенный в своих саморазоблачениях. Как прославленный радикал университета Говард теперь уже старший преподаватель и был кооптирован в разные комиссии и комитеты. Он все еще активен в борьбе за радикальные решения городских проблем – бесплатная школа для непривилегированных детей, кампания помощи, получившая название «Люди в беде», а также в радикальных журналах, где он часто печатается. Он редактирует социологическую серию для издателя дешевых книг и опубликовал вторую книгу «Смерть буржуазии». Кэрки посещают издательские вечеринки в Блумсбери, и радикальные социалистические вечеринки в Хемпстеде, и вечеринки в честь новых бутиков на Кингз-Роуд. И разумеется, они устраивают собственные вечеринки, вроде той, которую они устраивают нынче вечером.
Они очень занятые люди с плотно заполненными ежедневниками; пусть дни, условно говоря, простираются перед ними, но у Кэрков всегда есть план из многих событий, хотя и уступающий тому, который им желателен, но такой, который обеспечивает им много дел. И это к лучшему, так как они не конфликтуют друг с другом напрямую, как могли бы, поскольку и он, и она, каждый по-своему, не доверяют друг другу из-за разочарования, не имеющего ни названия, ни выражения. Связав себя браком, они настойчиво в нем остаются, но это взрослый, открытый брак. У них у обоих есть связи на стороне, хотя теперь они и несколько иного рода. «Повидай друга в эту субботу», – призывает объявление на железнодорожном вокзале, и Барбара следует ему. С актером по имени Леон, двадцати семи лет, который носит куртку из шкуры яка и играет небольшие роли в «Траверсе» и на телевидении, она познакомилась однажды в пятницу в лондонском поезде. Теперь она довольно часто проводит субботу и воскресенье в Лондоне, и проводит их у него на квартире, предварительно позаботившись, чтобы за детьми был надежный присмотр. Она называет это поездками за покупками, потому что она делает покупки: алчные занятия любовью с Леоном в субботу и воскресенье, потом «Биба» [5], и возвращается домой в понедельник на утреннем поезде, но не самом раннем, с более светлым выражением на лице и несколькими платьями в элегантных пластиковых коричневых пакетах. Тем временем и Говард не сидит сложа руки. У него имеются разнообразные случайные вариации – продолжается это уже несколько лет. Однако теперь он много времени проводит с коллегой, видной крупной девушкой под сорок, чье имя и фамилия – Флора Бениформ; она – социальный психолог и сотрудничала с Лейнгом и Тэвистокской клиникой. Флора весьма внушительна и любит ложиться в постель с мужчинами, озабоченными проблемами своих браков; у них куда больше тем для разговоров, так как они накалены сложной политикой семейной жизни, а Флора специализируется как раз на этих проблемах. У Флоры – квартира с обслуживанием в пригороде Водолейта, чистенькая, простенькая, так как она часто бывает в отъезде. И тут Говард и Флора часами лежат в постели, если у них выкраивается достаточно часов, интимно лаская друг друга, достаточно удовлетворяя друг друга без особых обязательств и, самое главное, все подробно обсуждая. А обсуждать есть что.
– Что тебя в ней страшит? – спрашивает Флора, во весь свой большой вес возлежа на Говарде. Ее груди прямо у него перед лицом.
– Я полагаю, – говорит Говард, – что мы слишком тесно конкурируем в одной области. Это логично. Ее роль все еще чересчур тесно связана с моей, что препятствует ее росту, и она испытывает непреодолимую потребность подкапываться под меня. Уничтожать меня изнутри.
– Тебе удобно? – спрашивает Флора. – Я тебя не слишком придавила?
– Нет, – говорит Говард.
– Как именно уничтожать тебя? – спрашивает Флора.
– Она выискивает во мне слабину, – говорит Говард. – Хочет убедить себя, что я фальшивый шарлатан.
– У тебя прелестная грудь, Говард, – говорит Флора.
– И у тебя, Флора, – говорит Говард.
– А ты фальшивый шарлатан? – спрашивает Флора.
– Не думаю, – говорит Говард. – Не больше, чем всякий другой человек. Просто у меня страсть действовать. Вносить какую-то упорядоченность в хаос. А она видит в этом модный радикализм.
