Но потом и для танцев уже не оставалось времени, и все только работали, учились и опять работали.

Подошла Страстная неделя с унылым, протяжным перезвоном колоколов. Снег совсем уже исчез на улицах, только в саду и кое-где на дворе остались его хрупкие, серые груды. В воздухе веяло теплом.

Подошла Страстная неделя и пролетела, и уже наступила суббота, уже Аннушка стоит в кухне в новом розовом платье и в новой ко сынке, и тетя Варя в последний раз помогает ей увязывать на подносе белые пасхи с роза нами и румяные, пышные, пахучие куличи, и уговаривает Аннушку нести все осторожно и не поломать в тесноте и давке.

Аннушка ушла святить куличи, а тетя Варя, Алексей Алексеевич и отец поехали в церковь, и Агнеса Петровна погнала детей спать.

И так весело засыпать в комнате, где все блестит чистотою, где пахнет немножко из кухни горячим сдобным хлебом, где теплится лампадка перед сияющим образом, — хорошо заснуть и сквозь первый сон слышать густой, торжественный и неумолкающий звон где-то далеко-далеко, за окнами, над домом, в ночном весеннем воздухе, в свежей, темной высоте…

После свадьбы тетя Варя уехала с мужем. В доме стало тихо; танцы прекратились. Дети учились с особенным усердием.

Вместо тети Вари с ними занимался музыкой Михаил Иванович.

Вот как это случилось.

У Дольниковых Мурочка часто видела сутуловатого, худого старичка. Увидев его в первый раз, она чуть не рассмеялась ему в лицо. И, право, редко можно встретить таких смешных с виду людей!

Представьте себе печеное яблоко, только что вынутое из печки: такое сморщенное, измятое, коричневое, с красным оттенком было и лицо у Михаила Ивановича. При этом он сморкался оглушительно в большой красный носовой платок, а седые его волосы торчали на темени странным вихром, или чубом. И сам он был чудаковат: то молча сидел в углу, смотрел исподлобья, то бывал ужасно весел и рассказывал без умолку забавные истории. Но случалось, что он и пригорюнится и всплакнет; это бывало тогда, когда Гриша читал вслух.

Раз Гриша принес из гимназии огромную книгу с картинками.

— Ну, Михаил Иваныч, наверно, останется доволен, — сказала, смеясь, тетя Лиза: — «Несчастные», роман Гюго.

Она не ошиблась.

Как только Гриша начал читать, а он читал мастерски, Михаил Иванович уже полез за красным платком и употреблял его много раз в тот вечер.

В следующее воскресенье чтение романа продолжалось, но тут уже случилось нечто необычайное. Гриша читал про девочку Козетту и про её страдания у чужих людей. Михаил Иванович нахмурился, опустил голову и не шевелился. Вдруг он вскочил, опрокинул стул, бросился его поднимать и потом смущенно пролепетал:

— Пора… Извините… Пора домой. И не успели ему ответить, как он схватил свое старое пальто с вешалки и исчез.

Все сидели пораженные.

— Не следовало тебе приносить эту книгу, — проговорила Марья Васильевна. — Ты же знаешь, что Михаил Иваныч не может забыть своей девочки.

Что же делать? — сказал Гриша, вскочив. — Я сбегаю за ним. Читать сегодня не станем больше.

Конечно, сходи. Что ему там сидеть одному в своей холодной каморке?

Мурочка видела, с каким уважением относятся у Дольниковых к смешному старичку, и раз она спросила Марью Васильевну, отчего он такой странный: то молчит, то дурачится и смешит.

Они сидели вдвоем на диване у тети Лизы. Смеркалось; в комнате темнело; хотелось говорить и слушать.

— Милая Мурочка, про жизнь Михаила Иваныча можно написать целую книгу, — сказала Марья Васильевна. — Вы знаете, он был в своей молодости очень красив.

— Красив?!

— Да, да, не смейтесь. Давно только это было. Михаил Иваныч приезжал к моему отцу, а я была еще девочкой. Много горя пришлось ему испытать с тех пор. Он был очень богатый человек, ему принадлежали большой дом здесь, в городе, и огромные имения в Самарской губернии. У него всегда собиралось множество народу. Он любил музыкантов и художников, и все у него бывали запросто, как у равного. Редко можно встретить такого гостеприимного хозяина. И сам он часто играл на скрипке и на рояле с разными знаменитостями.

— Разве он играет?

— У нас ему где же играть? А дома у него рояль и скрипка.

— Вот что!.. — промолвила Мурочка. — И что же, он хорошо играет, как тетя Варя?

— Теперь он уже стар, и руки стали у него слабы, а раньше он играл гораздо лучше тети Вари. Он — настоящий артист, Мурочка.

— Что же было дальше, милая Марья Васильевна? Что с ним случилось потом?

— А вот слушайте. Был у него брат младший, Петр Иваныч. Тот уже совсем другого складу человек. Всегда смеялся и говорил: «Мой братец — сущий мармелад: уже не в меру сладкий он и мягкий». А Михаил Иваныч ему: «Не все ли равно тебе, Петя, куда я деньгу трачу? Ведь у тебя столько же, на твой век хватит». Была у Михаила Иваныча в то время невеста-красавица. Уже свадьба была назначена. Приехал Петр Иваныч, отбил невесту у брата, сам на ней женился. Тогда-то Михаил Иваныч и поседел от горя. Сам молодой человек, а волосы седые. В это самое время случилось большое несчастие в Самарском Крае: хлеб не родился, люди помирали с голоду. Управляющий написал Михаилу Иванычу донесение: спрашивал, что делать ему в такое страшное время.

Тогда Михаил Иванович точно очнулся от своего горя.

«Негодный я человек, — сказал он, — я тут о себе плачу, а там люди гибнут». Взял и поехал туда. Приехал, увидел впалые щеки и трясущиеся ноги у людей, увидел, какой зеленый горький хлеб из лебеды и отрубей ели мужики, как они болели и умирали от такой еды, да и остался там. Неизвестно никому, что он там делал, куда ездил, как помогал. Только вернулся он уже на другой год, загорелый и постаревший. И рассказывал друзьям, смеясь: «Мне и дома моего довольно; какой я, в самом деле, помещик! Теперь пусть они хлопочут: их труды, их и земля»…

Когда узнал об этом Петр Иваныч, даже позеленел весь.

«Да ты с ума сошел! — кричал он на старшего брата. — Где это видано: ни с того ни с сего, тысячи десятин даром раздавать!» — «Да я у тебя ничего не прошу, Петя, — сказал Михаил Иваныч, — и вперед, даю слово, просить не буду». — «Совсем блаженный! — кричал Петр Иваныч. — Да ты подумал бы о моих детях: им бы хоть оставил после смерти, родным своим, а не пьяным мужикам!» Михаил Иваныч ничего не сказал брату. Он вскоре продал свой дом и стал жить в маленькой квартире, и по-прежнему собирались у него музыканты и художники.

Марья Васильевна помолчала. Молчала и Мурочка, пораженная этим рассказом. В первый раз в жизни ей довелось услышать, как человек пожертвовал всем почти состоянием для бедных, голодных людей. И этот человек был такой скромный и смиренный, и думать нельзя было, что он совершил такое великое дело!

Мурочка покачала головой.

— Так вот какой Михаил Иваныч! — проговорила она. — А я-то, а мы-то…

Яркая краска стыда залила её щеки. Она вспомнила, как Дима окрестил Михаила Иваныча прозвищами: «Акакий» и «жилец с тромбоном», и как она сама покатывалась со смеху.

Ей стало нестерпимо стыдно за себя.

А Марья Васильевна продолжала:

— Слушайте дальше. Через несколько лет случилась еще беда: брат его проиграл все свое состояние в карты и остался со своею семьей совершенно нищим. Тогда пришла к Михаилу Иванычу его прежняя невеста — жена брата — и со слезами умоляла спасти её детей. Михаил Иваныч не мог видеть ее в таком унижении и отдал ей последние свои деньги… Он переехал в маленькую комнату и стал давать уроки, чтоб заработать себе на хлеб.

— Ну, милая Марья Васильевна, — сказала взволнованная Мурочка, — а девочка, дочка-то его?

— Через много лет он женился на бедной швее, которая жила рядом. Но и тут Бог не дал ему счастья. Жена скоро умерла, осталась девочка-крошка. Куда было ее девать?.. Посоветовали ему, отдать ее в приют, а там, знаете, небрежно очень за детьми ходили. Девочка-то простудилась и умерла. И остался Михаил Иваныч опять один. Я всегда говорю Грише, — продолжала Марья Васильевна, которую тоже взволновало воспоминание о жизни её старого приятеля, — я всегда говорю Грише, что Михаил Иваныч — самый прекрасный, самый высокий пример для него. Только бы у Гриши было такое золотое сердце! Только нет: я замечаю, что Гриша иногда суров в своей справедливости. У него нет этой мягкости… И заметьте, Мурочка; никогда Михаил Иваныч не говорит про себя. Вы можете быть с ним знакомы хоть десять лет, — вы не услышите от него ни слова про то, что было…