Едва наши герои-соперники встретились лицом к лицу, как каждый из них сделал огромный прыжок в пятьдесят футов (фламандских), какие делают самые искусные акробаты. Затем они мгновение злобно смотрели друг на друга, как два разъяренных кота, которые вот-вот подерутся. Затем они приняли одну позу, затем другую, ударив саблей по земле сначала справа, потом слева, и наконец набросились друг на друга с яростью пожара, охватившего сразу пятьсот домов! Словами не передать чудес силы и храбрости, проявленных во время этого ужасного поединка, по сравнению с которым прославленные битвы Аякса с Гектором,[442] Энея с Турном,[443] Роланда с Родомоном,[444] Гая из Варвика с Колбрандом Датчанином[445] или знаменитого уэльского рыцаря с гор сэра Оуэна с великаном Гуилоном были всего лишь милыми забавами и праздничными развлечениями. В конце концов доблестный Питер, улучив удобный момент, нанес ужасный удар, намереваясь рассечь противника до самого подбородка; однако Рисинг, быстро подняв саблю, сумел в последнее мгновение отвести удар, который скользнул по его боку и отсек полную крепчайшей водки манерку, всегда висевшую у него на боку; сабля Питера, продолжая свой путь, отрезала глубокий карман мундира, набитый хлебом и сыром. Из-за этих лакомств, свалившихся на землю посреди поля сражения, между шведами и голландцами началась невероятная свалка, и всеобщая потасовка стала в десять раз яростней, чем прежде.

Храбрый Рисинг, рассвирепев при виде столь печальной гибели своих военных запасов, собрал все силы и нанес мощный удар прямо по макушке героя. Тщетно стала на его дороге маленькая свирепо надвинутая набекрень треуголка; разящая сталь рассекла прочный кастор, и доблестное темя наверняка треснуло бы, если бы череп не оказался такой адамантовой твердости, что хрупкое оружие разлетелось на двадцать пять кусков, рассыпав тысячу искр, словно сияние славы, вокруг седой головы Питера Стайвесанта.

Оглушенный ударом, храбрый Питер пошатнулся, возвел глаза к небу и увидел пятьдесят тысяч солнц, не считая лун и звезд, которые плясали шотландский рил[446] на небосводе. Наконец, потеряв из-за деревянной ноги равновесие, он шлепнулся задом с таким грохотом, что затряслись соседние холмы, и непременно повредил бы свою анатомическую систему, если бы под ним не оказалась подушка мягче бархата, которую провидение, или Минерва, или святой Николай, или какая-нибудь добрая корова милостиво приготовили для него.

Разъяренный Рисинг, вопреки благородному правилу, соблюдаемому всеми подлинными рыцарями, которое гласило, что «честность – это лучшее сокровище», поспешил воспользоваться падением нашего героя: однако, едва он нагнулся, чтобы нанести роковой удар, всегда бывший начеку Питер треснул его своей деревянной ногой по башке так, что у того в мозжечке несколько дюжин звонниц зазвонили во все колокола. Ошеломленный швед зашатался от удара, а тем временем Питер, осмотревшись по сторонам, заметил карманный пистолет, лежавший поблизости (выпавший из сумки его верного оруженосца и трубача, Ван-Корлеара во время его яростной схватки с барабанщиком), и выстрелил прямо в голову наклонившегося Рисинга. Пусть мой читатель не заблуждается: то было не смертоносное оружие, заряженное пулей и порохом, а крепкая каменная фляжка, наполненная до краев шестидесятиградусной истинно голландской храбростью, которую Ван-Корлеар, понимавший толк в таких вещах, всегда носил при себе для поддержания отваги. Чудовищный метательный снаряд просвистел в воздухе и не отклоняясь от своего пути, как не отклонилась громадная каменная глыба, запущенная в Гектора забиякой Аяксом, с неслыханной силой ударил в огромную голову великана шведа.

Этот направленный небом удар решил исход полной треволнений битвы. Тяжелая голова генерала Яна Рисинга поникла, колени под ним подогнулись; подобное смерти оцепенение охватило все его гигантское тело, и он рухнул на землю с такой страшной силой, что старый Плутон вздрогнул, испугавшись, как бы поверженный швед не проломил крыши его адского дворца.

Падение Рисинга, как падение Голиафа, послужило сигналом поражения и победы. Шведы отступили, голландцы двинулись вперед; первые пустились наутек, последние рьяно преследовали. Смешавшись с беглецами, некоторые преследователи ворвались через потерну в крепость, другие штурмовали бастион, третьи карабкались на куртину. Так в скором времени неприступная крепость Форт-Кристина, которая, как вторая Троя, выдерживала осаду целых десять часов, была в конце концов взята приступом, причем с обеих сторон не погиб ни один человек. Победа в образе гигантского слепня примостилась на маленькой треуголке доблестного Стайвесанта, и писатели, которых он нанял для того, чтобы они написали историю его похода, объявили всему свету, что завоеванной им в этот памятный день славы хватило бы на увековечение дюжины величайших героев христианского мира.

В которой автор и читатель, отдыхая после битвы, вступают в очень серьезную и поучительную беседу; после чего рассказывается о поведении Питера Стайвесанта в связи с его победой.

Хвала святому Николаю! Я прекрасно расправился с этой ужасной битвой. Присядем теперь, мой почтенный читатель, и остынем, ибо я действительно сильно вспотел и возбужден. Ей богу, давать сражения нелегкая работа! И если бы наши великие военачальники знали, как много затруднений они создают своим историкам, у них не хватило бы совести одерживать столько блестящих побед. Я уже слышу, как читатель жалуется, что на протяжении всей этой превозносимой до небес битвы не было ни одного смертоубийства, ни одного человека не изувечили (если не считать злосчастного шведа, у которого острый клинок Питера Стайвесанта отрезал косу) – к явному нарушению правдоподобия и к большому ущербу для занимательности нашего повествования.

На этот раз я чистосердечно признаюсь, что мой придирчивый читатель имеет некоторые основания поворчать. Я мог бы привести множество серьезных причин, почему я не залил кровью всю страницу и не заполнил заключительную часть каждой фразы стонами умирающих, но удовольствуюсь лишь упоминанием об одной из них; если все разумные люди на земле не признают ее достаточной, тогда я соглашусь, чтобы мою книгу бросили в огонь. Итак, простая истина состоит в том, что, изучив все исторические труды, рукописи и предания, относящиеся к этой достопамятной, но давно забытой битве, я не смог обнаружить, чтобы за все время сражения кто-нибудь был убит или хотя бы ранен!

Мои читатели, если в них есть капля сострадания, должны легко понять, в каком печальном положении я оказался. Я ведь обещал дать им описание ужасной, беспримерной битвы и проделал с этой целью невероятно трудную подготовительную работу. Больше того, я довел себя до самого воинственного и кровожадного настроения; моя честь историка и мои чувства мужественного человека были слишком глубоко задеты этим сражением, чтобы я мог отступить. К тому же я с огромным трудом и огромными затратами привез из Нидерландов большой отряд могучих воинов, и моя совесть и то уважение, которое я питаю к ним и к их знаменитым потомкам, не позволяют мне примириться с тем, чтобы они возвратились домой, как участники прославленного британского похода, получив от ворот поворот.

Выпутаться из этого затруднительного положения было поистине тяжело. Если бы только неумолимая судьба предоставила мне полдюжины мертвецов, я удовлетворился бы ими, ибо сделал бы из них таких героев, каких было немало в старые времена, но какие теперь, к сожалению, перевелись. Людей, которые, если можно верить поэтам, этим правдивым авторам, способны были гнать перед собой, как овец, огромные армии и собственноручно, без чьей-либо помощи, завоевывать и опустошать целые города. Каждому из них я дал бы столько же жизней, сколько бывает у кошки, и умирали бы они у меня, ручаюсь вам, нелегко. Но так как в моем распоряжении не было ни одного трупа, мне только и оставалось как можно лучше использовать мою битву, прибегнув к пинкам, тумакам и синякам, фонарям под глазами, окровавленным носам и тому подобным неблагородным ранам. Однако наибольшее затруднение для меня состояло в том, чтобы, приведя моих воинов в ярость и дав им проникнуть в гущу врагов, помешать им совершить непоправимое зло, Много раз пришлось мне удерживать храброго Питера, чтобы он не разрубил великана шведа до самого пояса и не насадил с полдюжины низкорослых противников на свою шпагу, как воробьев. А когда я запустил в воздух несколько сот метательных снарядов, то не мог допустить, чтобы хоть один из них достиг земли, ибо он прикончил бы какого-нибудь несчастного голландца.