В которой содержится описание горестной гибели Антоны Трубача и того, как Питер Стайвесант, подобно второму Кромвелю, внезапно распустил охвостье парламента.[483]

И вот гордый Питер Великий обрушил целый короб благословений на головы своих бургомистров, этой шайки своевольных, упрямых, норовистых мошенников, которых нельзя ни убедить, ни разубедить; он решил впредь не иметь с ними никакого дела и принимать в соображение лишь мнение членов своего тайного совета, так как по опыту знал, что оно самое лучшее в мире, поскольку никогда не расходится с его собственным. Теперь, распалившись, он не преминул наградить тысячью сомнительных комплиментов державный народ, обозвав его стадом отъявленных трусов, не понимающих вкуса в благородных тяготах и славных злоключениях битв и предпочитающих оставаться дома, есть и спать в подлом довольстве, вместо того, чтобы приобрести бессмертие и проломить себе голову, доблестно сражаясь в какой-нибудь канаве.

Твердо решив, однако, защищать свой любимый город даже вопреки желанию его жителей, Питер Стайвесант призвал к себе верного Ван-Корлеара, который был его правой рукой при всех трудных обстоятельствах. Он упросил его взять свою трубу – вестницу войны, сесть на коня и призвать народ к оружию, днем и ночью разъезжая по стране, трубя тревогу вдоль границ пастушеского Бронкса, будя пустынные просторы Кротона, поднимая суровых фермеров Уихоука и Хобокена, могучих воинов с залива Тапан[484] и храбрых молодцов из Тарритауна и Слипи-Холлоу, а также всех других ратных людей страны, живущих поблизости. Всем и каждому он должен был приказать повесить через плечо пороховницу, закинуть за спину охотничье ружье и весело зашагать на Манхатез.

Не было ничего на свете, исключая прекрасный пол, что Антони Ван-Корлеар любил больше, чем такого рода поручения. Итак, задержавшись только для того, чтобы сытно пообедать и привязать сбоку свою фляжку, до краев наполненную веселящей сердце голландской можжевеловой водкой, он радостно выехал из городских ворот, выходивших на то, что ныне называется Бродвей. Как всегда, он протрубил прощальную мелодию, отозвавшуюся бодрым эхом на извилистых улицах Нового Амстердама. Увы! Никогда больше не будет их весело оглашать музыка любимого трубача!

Была темная и ненастная ночь, когда славный Антони добрался до знаменитого пролива (мудро названного рекой Харлем), отделяющего остров Манна-хату от материка. Дул сильный ветер, стихии бушевали и нигде нельзя было найти Харона, который перевез бы отважного трубача на другой берег. Стоя у края воды, он несколько минут проклинал все на свете, как нетерпеливый дух, затем, вспомнив о срочности данного ему поручения, нежно обнял свою каменную флягу, храбро поклялся, что переплывет на ту сторону en spijt den Duyvel (на зло дьяволу!), и отважно бросился в воду. Несчастный Антони! Едва он преодолел половину пути, как с берега увидели, что он отчаянно борется, словно сражается с духом вод; бессознательно он приставил свою трубу ко рту и, оглушительно затрубив, навсегда опустился на дно!

Мощные звуки его трубы, как звуки рога из слоновой кости знаменитого паладина Роланда,[485] которыми тот, умирая, огласил славное поле битвы в Ронсевальском ущелье, разнеслись далеко кругом, встревожив всех окрестных жителей, в удивлении поспешивших туда, откуда они доносились. Там старый голландский бюргер, очевидец случившегося, известный своей правдивостью, рассказал им о печальном событии; он добавил также страшные подробности (им я не очень склонен верить), будто на его глазах дьявол в образе громадной сельди с невидимым огненным хвостом, извергающей кипящую воду, схватил храброго Антони за ногу и утащил его вглубь. Как бы там ни было, это место и соседний мыс, выступающий в Гудзон, с тех пор называются Spijt den Duyvel, или Спайкинг-Девил. Беспокойный дух несчастного Антони все еще бродит вокруг в чаще, и в ненастные ночи соседи часто слышат звуки его трубы, сливающиеся с воем ветра. Никто больше не решался переплыть пролив после наступления темноты; построили даже мост, чтобы предотвратить в будущем повторение подобного печального события. А что касается сельди, то к ней питают такое отвращение, что истинный голландец не позволит подать ее к своему столу, так как любит хорошую рыбу и ненавидит дьявола.

Таков был конец Антони Ван-Корлеара – человека, заслуживавшего лучшей участи. Он жил припеваючи, как настоящий веселый холостяк, до самой смерти; но хотя он никогда не был женат, тем не менее после него остались две-три дюжины детей в разных частях страны – пригожих, круглолицых, толстопузых, горластых мальчуганов, от которых, если верить преданиям (а они обычно не лгут), произошло бесчисленное племя газетных издателей, населяющих и защищающих нашу страну и щедро вознаграждаемых народом за то, что они постоянно трубят тревогу и лишают его покоя. Как жаль, что наряду с могучей глоткой они не смогли унаследовать и других достоинств своего прославленного предка!

Известия об этом прискорбном несчастье отозвались в груди Питера Стайвесанта еще более тяжкой мукой, чем даже нападение на его любимый Амстердам. Они безжалостно задели за живое те нежные чувства, что таятся в самом сердце и питаются наиболее теплой его кровью. Так, покинутый всеми пилигрим влачится по бездорожью пустыни, – между тем как жестокая буря со свистом развевает его седые волосы и со всех сторон надвигается мрачная ночь – и вдруг с горестью видит, что его верный пес, его единственный спутник в одиноких скитаниях, деливший его унылую трапезу, так часто лизавший ему руку в скромной благодарности, покоившийся у него на груди и как бы заменявший ему ребенка, лежит теперь окоченевший и бездыханный. С такой же горестью думал наш благородный герой Манхатеза о безвременной кончине своего верного Антони. Он был его скромным неразлучным спутником, много раз развлекал его в тяжелые минуты своим искренним весельем, с любовью и верностью следовал за ним по пути ужасных опасностей и злоключений. Он ушел навсегда… и как раз тогда, когда каждая ничтожная дворняжка норовит убежать. То было, Питер Стайвесант, то было мгновение, когда ты должен был проявить величие своей души, и в это мгновение ты действительно проявил себя Питером Твердоголовым! Сияние дня давно рассеяло ужасы минувшей ненастной ночи, но все было печально и сумрачно. Аполлон, еще недавно радостный, спрятал свое лицо за черными тучами; лишь на секунду он выглядывал то здесь, то там, как бы желая, но страшась увидеть, что происходит в его любимом городе. Это было знаменательное утро, когда великий Питер должен был дать ответ на дерзкое требование захватчиков. Он уже собрал свой тайный совет и, объятый скорбью, то предавался грустным мыслям о судьбе любимого трубача, то закипал вдруг от негодования, вспомнив о малодушных бургомистрах. Когда он сидел так, раздраженный до последней крайности, в залу поспешно вошел гонец от Уинтропа,[486] лукавого губернатора Коннектикута; уверяя в своей беспристрастности, Уинтроп наилюбезнейшим образом убеждал его сдать провинцию и преувеличивал опасности и бедствия, грозящие ей в случае его отказа. Подходящий момент был выбран для того, чтобы лезть с назойливыми советами к человеку, за всю свою жизнь никогда не принимавшему ничьих советов! Вспыльчивый старый губернатор шагал взад и вперед по зале с такой яростью, что грудь его советников затрепетала от ужаса, и проклинал свою злосчастную судьбу, постоянно насылавшую на его голову мятежных подданных и коварных советчиков.

Как раз в эту неудачную минуту назойливые бургомистры, бывшие теперь всегда настороже и проведавшие о получении таинственного послания, решительной поступью вошли в залу, сопровождаемые толпой схепенов и прихвостней, и резко потребовали ознакомить их с письмом. Чтобы к нему ворвались те, кого он считал «подлой чернью», да еще в то самое время, когда он скрежетал зубами, раздраженный наглым советом, полученным от губернатора соседней провинции, это было уже слишком для вспыльчивого Питера. Он разорвал письмо на тысячу клочков,[487] бросил его в лицо ближайшему бургомистру, сломал свою трубку о голову следующего, запустил плевательницей в злосчастного схепена, который как раз пытался ловко ускользнуть в дверь, и наконец разогнал собрание sine die, спустив всех с лестницы пинками своей деревянной ноги!