— Ш-што ты, ш-што ты! Его нужно разрезать на две половинки, и его сразу станет много, а сахар окажется в серединке и будет сладко… Вот так!

Она взяла свой кусочек, быстро разрезала его, быстро сложила две половинки и в одно мгновение съела.

— Ну вот! — закончила она, вздыхая. — Ещё можно эти кусочки жарить на печке, но сегодня нам нет места: старшие поджаривают… А я тебя знаю! — неожиданно заявляет девочка и смотрит пристально на Галю.

И этот внимательный синий взгляд и косички каштановых волос вдруг с отчётливой яркостью вызвали в памяти Гали прошлые чудные дни, отделённые от её настоящего точно целым столетием: дни в Белых Стругах, озеро Щор, и скамейку под большой берёзой, и девочку в белоснежном платьице, не понимавшую всей прелести индейской жизни… Когда всё это было?!

— Ты Таня? — спросила Галя, с некоторым смущением вспоминая своё бегство.

Девочка молча кивнула головой и убедительно закончила:

— А ты — индейская Галя. — И она побежала к подругам, крикнув на ходу: — Сейчас уроки начнутся!

Знакомство, оборвавшееся прежде, теперь возобновилось прочно. Но от слов, совсем не веселивших большеглазую девочку, радостно дрогнуло Галино сердце: урок будет давать её мама, Галина собственная мама, которую впервые в жизни она не видела целые сутки!

От радостного ожидания этой встречи ей захотелось и прыгать и плакать, и она с надеждой посмотрела теперь на желтоволосую немку — не закричит ли она опять своё: «Скоро! Скоро!»

Вот через эту огромную дверь, со стеклом наверху, войдёт её мама… Звонок уже дребезжит в коридоре…

Нет, Галя не может ждать здесь, где так много чужих девочек! Она быстро выбегает в коридор, прижимается к стенке в углу и, увидев наконец маму, стремительно бросается к ней, чтобы спрятать голову в её платье и залить его слезами.

— Ну, перестань, перестань, Галюша! — шепчет торопливо мама, стараясь поднять Галину голову и своим платком вытирая её глаза. — Ведь мы каждый день с тобой будем видеться, а в субботу я возьму тебя домой.

— Совсем? — радостно вскрикивает Галя.

— До понедельника, — улыбается мама и вместе с ней входит в класс.

Класс, как и всё здесь, — огромный, холодный.

У стены, держась руками за длинную горизонтальную палку, стоят девочки в ожидании первого возгласа.

— Первая позиция! — говорит мама. — Встаньте в первую позицию!

Двадцать две пары детских ножек старательно выравниваются на дощатом полу. Урок начался.

Гале кажется он непомерно трудным. Она путает ноги, путает руки и вместо левой вытягивает правую, слушая не слова, которые говорит всем мама, а её голос — родной голос, до сих пор обращавшийся только к единственной девочке: к Гале.

Голос матери напоминает ей о доме, и всё внимание Гали обращено не на урок, а на борьбу со слезами.

Но, когда кончился урок, кончилась перемена и мама должна была идти в другой класс, слёзы Гали хлынули потоком.

— Всё-таки мне нужно идти, Галенька, а завтра мы увидимся опять…

Мама в последний раз обнимает Галю и бежит с лестницы, боясь опоздать на другой урок.

В этот день Галя так плакала, что её освободили от остальных уроков.

Она сидела у окна, вытирая слёзы и грустно рассматривая прохожих, до тех пор, пока по всем коридорам не раздались звонки, возвещавшие конец дня, первого дня Галиной школьной жизни.

Кончился вечер. Привернули высокие лампы. Слабый свет едва освещает ряды кроватей, детские головы на подушках и Галю. Она смотрит в темноту и думает об очень многих вещах: она думает о маме, о доме, о своём маленьком диванчике, на котором никто теперь не лежит, о девушках, пролетающих по сцене вместе с лёгкими вздохами скрипок…

Неужели все они тоже когда-то спали в этой огромной комнате и мылись ледяной водой из страшных краников? Она впервые начинает понимать, как трудна дорога, отделяющая её от красоты сцены, музыки и огней. Нет, невозможно ей, Гале, пройти этот путь, который начинается вот здесь, в этой чужой, холодной комнате, и который начался потому, что дом, её родной дом, вместе с няней — ушёл!

Утро чуть брезжило за окнами. Желтоволосая классная дама, Эмма Егоровна, ещё покоилась на своём ложе под портретами родственников. А потому покоились на своих подушках и головы девочек с косичками и без косичек — все головы, кроме Галиной. Галя посмотрела вокруг: нет, никто не проснулся. У синеглазой соседки торчал только каштановый вихор. Всё остальное было под одеялом.

Торопливо и решительно Галя надевает чулки, зашнуровывает высокие ботинки и быстро натягивает платье. Потом, неслышно ступая, приоткрывает дверь и выглядывает в коридор.

У-у-у, какой он длинный, какой он тёмный в этом бледном свете!

Она храбро выходит за дверь, оглядывается и бежит по коридору. Вот площадка, вот последний поворот огромной лестницы, и вот уже видна внизу тяжёлая дверь подъезда… Там, за её стёклами, сереет улица, за ней протянулась другая, а за ними стоит на прежнем месте прежний, всё тот же Галин дом. Там — свобода, и мама там! Галя прибежит к ней и скажет, что она больше никогда не уйдёт из дому. Никуда! Только бы её оставили на её диванчике, только бы всё стало опять по-старому!

Она спускается по последним ступенькам и останавливается, окаменев перед неожиданно появившимся швейцаром.

Швейцар сначала посмотрел с изумлением на маленькую фигурку, потом укоризненно покачал седой головой:

— Ай-яй-яй, ведь это что же! Ты куда же это спешишь-то?

— К маме, — еле слышно говорит Галя и чувствует, как ужас мурашками бежит у неё по спине.

Но швейцар продолжает с упрёком качать головой. Потом он протягивает руку и, поглаживая жёсткой ладонью Галину белокурую голову, ласково, но решительно говорит:

— Иди-ка, иди, матушка, наверх. А то хватятся-накажут. Мамаша-то небось сама о тебе скучает. Да ведь что же поделаешь, на то и учение.

Тогда Галя отворачивается от тяжёлых дверей и, чувствуя со страшной болью, что всё изменилось в её жизни и что прежняя жизнь ушла, медленно идёт обратно по лестнице, глотая слёзы.

Она беззвучно открывает дверь и подходит к своей пустой кровати.

Каштановый вихор всё ещё безмятежно покоится на прежнем месте.

Галя осторожно снимает с себя платье и замирает от страха: откуда-то из глубины коридора раздаётся громкий звонок, и одновременно с ним голова Эммы Егоровны появляется в дверях. В полном смятении Галя бросается под одеяло в башмаках.

— Acht Uhr! — раздаётся в ту же минуту над её головой. — Девочки, одеваться!

Эмма Егоровна неумолимо командует своим батальоном, готовя его к утренней пытке. Опять на озябшее голое тело набрасываются казённые халатики, и опять под страшными медными краниками ёжатся и покрываются гусиной кожей озябшие дети.

Дойдя до класса, Галя быстро проскользнула за дверь в уже знакомый тёмный угол. Вот они, лёгкие мамины шаги. Всё изменилось в Галиной жизни, а шаги матери были теми же, прежними!

И навстречу им, навстречу маме бросилась Галя, как к единственному спасению, к единственной своей защите. И, повиснув на маминой шее, не отпуская её от себя, она, плача, повторяет только одно слово: «Домой, домой!»

Мама посмотрела на её залитое слезами лицо, отвернулась и… да, мама заплакала тоже. Но, вытирая поспешно глаза и себе и Гале, мама тихим, ласковым голосом говорит:

— Галенька, перестань! Перестань, девочка родная! Не могу я сейчас тебя взять — ведь и папа у нас уехал в Саратов на весь сезон.

— Возьми меня отсюда! — повторяет упрямо Галя.

— Ну, давай уговоримся: подождём до Нового года — подумай, только до Нового года! — и тогда, если тебе всё так же будет плохо, я… возьму тебя, и мы выберем другую школу. Согласна?

Галя в отчаянии кивает головой — до Нового года осталось ещё больше месяца! — и принимает условие, глотая непокорные слёзы. Но они всё равно продолжают капать даже на ноги, ставшие в первую позицию около палки, и совсем маленькая, худенькая девочка, посмотрев на Галю, говорит, слегка картавя и не выговаривая буквы «р»: