Итак, оставим холодным и сухим умам почерпать из сих источников – мы будем искать воды живые; наши правила изобретения будут состоять в одном слове: размышляй. Говоря о сочинении вообще, мы сделали на сие правило пояснение. Но сего недовольно: чтоб найти мысли для сочинения, надобно сделать в них выбор, – надобно искусною рукою в сих материях слова отделить золото от посторонних веществ. Сия часть изобретения, будучи столько ж нужна, как и первая, более представляет затруднений. Чтоб в ней успеть, надобно иметь верный вкус, ибо каким образом можно узнать с первого, так сказать, прикосновения, к какому роду принадлежит известная материя, т. е. высокая ли она или красивая, естественная или простая, не имея твердых и постоянных признаков того и другого? Итак, наша наука о изобретении разрешится на простое рассуждение о вкусе.

Вкус есть способность чувствовать изящное в вещах. Но прежде, нежели мы приступим рассмотрению природы вкуса, разыщем, существует ли вкус, или есть ли в природе нашей души непреложные основные красоты и изящности и не есть ли вкус нечто произвольное и всякому особенное?

Рассматривая ближе логику вкуса, мы находим, что он не что другое есть, как тот же самой рассудок, или разборчивость ума, посредством коего мы судим о вещах. Все различие между ими состоит в том, что рассудок занимается справедливым, а вкус предметом своим полагает красивое; и как есть известные правила, по коим мы судим о справедливом, так же должны быть известные правила, по коим бы могли судить и о красивом; и, следовательно, логика ума и логика вкуса. Основание вкуса, на котором лежат все истины, в круге изящного заключающиеся, есть начало нашего удовольствия. Его можно понять в сих словах: все, что льстит нашему самолюбию, для нас приятно. Сие начало, подобно началу очевидности, действует в нас прежде, нежели мы его узнаем, ибо то и другое мы приносим от природы, т. е. от тех первых привычек, коих мы не в состоянии приметить.<… >

Чтоб открыть в вещах красоты существенные, чтоб усмотреть их сквозь все внешние запросы, чтоб почувствовать их со всею живостию и удовольствием, надобно учиться видеть так, как мы учимся мыслить.

Мы учимся мыслить двояким образом: или замечая правила, посредством коих истины соплетенные мы разрешаем на простейшия и приводим их к началу очевидности, или упражняя ум наш в самой очевидности, т. е. в истинах простых и отвлеченных, каковы суть истины математические. Первый способ можно назвать умозрительным, а второй опытным. Тот, кто соединил в логике ума опыт сего рода с теориею, обрел верную нить к истине; тот же самой способ должно наблюдать и в логике вкуса.<… >

<… >Порядок мыслей, входящих в слово, два главные имеет вида: взаимное мыслей отношение к себе и подчинение их целому. Отсюда происходят два главные правила для расположения мыслей:

1. Все мысли в слове должны быть связаны между собою так, чтоб одна мысль содержала в себе, так сказать, семя другой.

2. Второе правило в расположении мыслей состоит в том, чтоб все оне подчинены были одной главной.

Сие правило известно в писаниях риторов под именем единства сочинений; его иначе можно выразить так: не делай из одного сочинения многих. Во всяком сочинении есть известная царствующая мысль: к сей?то мысли должно все относится. Каждое понятие, каждое слово, каждая буква должны идти к сему концу, иначе они будут введены без причины, они будут излишни, а все излишнее несносно.

<… >Вотще оратор будет мыслить превосходно и располагать естественно, если между тем не будет он силен в выражении. Слово есть род картины: оно может быть превосходно в своей рисовке, или в первом очертании. Но без красок картина будет мертва. Одно выражение может дать ему жизнь. Оно может украсить мысли низкие и ослабить высокие. Великие ораторы не почему другому были велики, как только по выражению. Виргилий и Мевий, Расин и Прадон мыслили одинаково, но первых читает и будет читать потомство, а последние лежат во прахе и имя их бессмертно только по презрению. Надобно, чтоб выражение было очень важная часть риторики, когда столь великие, я хотел даже сказать, сверхъестественные делает перемены в слове; надобно, чтоб мысли и расположение были пред ним ничто, когда оно одно составляет ораторов, когда им различествует творец громких Од от творца Телемахиды.<… >

Нельзя почти дать никаких правил на сию важную часть риторики, ибо как можно определить сии тонкие перемены лица, где положение одной черты определяет род страсти и малейшее движение делает великой переход из одной страсти в другую, – сии неприметные наклонения голоса, кои различным своим напряжением дают одной и той же мысли различный смысл, наконец, целый вид оратора, которому можно подражать, но коего не можно выразить ни на каком языке. Между тем, однако ж, мы сделаем опыт некоторых общих рассуждений о сем предмете.

Нет ничего столь важного в ораторской наружности, как вступление проповедника на кафедру. Посмотрите на сего святого человека, когда он хочет изобразить словом своим сердечное сокрушение. На челе его напечатлено душевное его расположение, нежная и тихая задумчивость разливается по его лицу. Тихим и медленным шагом приближается он к кафедре. Все ожидают, когда он разверзет свои уста, но он еще молчит, и сие молчание делает самое красноречивейшее начало его слова. Кажется, в душе его спираются страсти и не дают исхода его чувствиям, столькото он исполнен своим предметом! Наконец сердце его отверзается, и слабым, изнемогающим голосом он возвещает первое его раскрытие. Таким?то образом половину его проповеди сказало уже нам его лице. Ему нет причины приготовлять сердца слушателей: он воззрел – и они уже приготовлены. Но что значит сей воспаленный вид, сие лице, на коем изображается священное некое негодование, сия поступь важная и вместе стремительная, сей грозный удар очей, сия туча скорби, висящая на челе? Еще вития не издал не единого звука, а сердца слушателей уже поражены страхом: все ожидают только минуты, когда сей вестник гнева пустит гром небесного мщения на преступников закона. Таким?то образом вид оратора предвозвещает род его слова и настроивает сердца его слушателей. Отсюда видно, сколько необходимо размышлять со всем вниманием о предмете своего слова, чтоб определить вид, сообразный существу его и сделать разительное вступление на кафедру.

На сие рассуждение нужно сделать одно только примечание. Редко предубеждение слушателей простирается до того, чтоб забыть истинное лицо проповедника и представлять в нем одного только оратора. Юный вития, восходящий на кафедру с дерзким лицем, с властительским видом, с отважным и сильным голосом, возмущает самолюбие старца, и слово его теряет свою силу. Сей последний согласен быть его учеником, но он хочет, чтоб молодой его учитель чувствовал цену сей жертвы и учил его без угроз и с почтением. Небольшая тень стыдливости и маленькое замешательство в молодом ораторе нам больше нравится, нежели вид важный и беззаботливый: первым дает он нам разуметь, что почитает наше просвещение, и не иначе, как с страхом приступает к изъяснению своих мыслей; а второе доказывает или лицемерие его, или беспечность – две вещи, равно противные тонким расчетам самолюбия.<… >

О ЛИЦЕ

Кто чувствует, и чувствует сильно, того лице есть зеркало души. Начиная от самых слабых теней рождающейся страсти даже до величайших ее восторгов, от первых ее начал до самых сильнейших последствий, все степени приращения, все черты ее изображаются на живом и нежном лице. Отсюда происходит, что язык лица всегда был признаваем вернейшем толкователем чувствий душевных. Часто один взгляд, одно потупление брови говорит более, нежели все слова оратора, а посему он должен почитать существеннейшею частию его искусства уметь настроить лице свое согласно с его речью; а особливо глаз, орган души столько же сильный, столько выражающий, как и язык, должен следовать за всеми его движениями и переводить слушателям чувствия его сердца. Прекраснейшая речь без движения делается мертвою, как скоро не оживляет ее лице.<… >