Но что нанесло христианству наиболее чувствительный удар, это школьная реформа Юлиана. Первый указ касается назначения профессоров в главные города империи. Кандидаты должны быть избираемы городами, но для утверждения представляемы на усмотрение императора, поэтому последний мог не утвердить всякого неугодного ему профессора. В прежнее время назначение профессоров находилось в ведении города. Гораздо важнее был второй указ, сохранившийся в письмах Юлиана. «Все, – говорит указ, – кто собирается чему-либо учить, должны быть доброго поведения и не иметь в душе направления, несогласного с государственным»[165]. Под государственным направлением надо, конечно, разуметь языческое направление самого императора. Указ считает нелепым, чтобы лица, объясняющие Гомера, Гесиода, Демосфена, Геродота и других античных писателей, сами отвергали чтимых этими писателями богов. «Я предоставляю на выбор, – говорит в указе Юлиан, – или не учить тому, что они не считают серьезным, или, если они желают учить, должны прежде всего на деле убедить учеников, что ни Гомер, ни Гесиод, никто другой из писателей, которых они объясняют и вместе с тем обвиняют в нечестии, безумии и заблуждении по отношению к богам, не таковы. Если же они, получая за труды свои плату, кормятся тем, что древние написали, то этим самым они показывают себя настолько корыстолюбивыми, что готовы на все из-за нескольких драхм. До сих пор было много причин не посещать храмов богов, и висящий отовсюду страх оправдывал скрытность по отношению к истинным мыслям о богах; теперь же, так как боги даровали нам свободу, мне кажется нелепым учить людей тому, что они сами не считают здравым. Но, если они считают мудрыми тех писателей, которых они объясняют и толкуют, то пусть прежде всего они подражают их благочестивым чувствам по отношению к богам; если же они полагают, что почитаемые боги ложны, то пусть идут в церкви галилеян объяснять Матфея и Луку… Таков общий закон для начальников и учителей… Хотя было бы справедливо лечить (упорствующих) против их воли, как поступают с сумасшедшими; однако да будет прощение всем, подверженным этой болезни. Ибо, по моему мнению, безумцев надо учить, а не наказывать»[166]. Аммиан Марцеллин, друг Юлиана и сотоварищ по его походам, вкратце так говорит об этом эдикте: «(Юлиан) запретил христианам обучать риторике и грамматике, если они не перейдут к почитанию богов»[167], т.е., другими словами, не сделаются язычниками. Некоторые полагают, на основании указаний христианских писателей, что Юлиан издал второй указ, запрещавший христианам не только учить, но и учиться в школах. Св. Августин, например, писал: «Разве Юлиан, который запретил христианам учить и учиться наукам (liberales litteras), не преследовал церковь?»[168] Но текста этого второго указа до нас не дошло, поэтому его могло и не быть; тем более, что и первый указ о запрещении христианам преподавания косвенно влек за собой и запрещение христианам учиться. После его опубликования христиане должны были посылать своих детей в грамматические и риторические школы с языческим преподаванием, от чего большинство христиан воздерживалось, так как опасалось, что через одно или два поколения языческого преподавания христианская молодежь может возвратиться к язычеству. С другой стороны, если христиане не будут получать общего образования, они будут уступать в умственном развитии язычникам. Поэтому указ, даже если он был только один, имел для христиан громадное значение и грозил им в будущем серьезной опасностью. Еще Гиббон правильно заметил: «Христианам прямо было запрещено учить; им же косвенно было запрещено учиться, раз они не могли (морально) посещать языческие школы»[169].

Надо сказать, что громадное большинство риторов и грамматиков из христиан предпочло покинуть свои кафедры, чем в угоду императору перейти в язычество. Даже среди язычников отношение к эдикту Юлиана было различно. Языческий писатель Аммиан Марцеллин по этому поводу писал: «Должно подлежать вечному умолчанию то, что Юлиан запрещал учить тем преподавателям риторики и грамматики, которые были почитателями христианской веры»[170].

Интересно, как христиане реагировали на указ Юлиана. Некоторые из них наивно радовались тому, что император затруднил верующим изучение языческих писателей. Чтобы возместить запретную языческую литературу, христианские писатели того времени, особенно Аполлинарий-старший и Аполлинарий-младший, отец и сын, задумали для школьного преподавания создать свою литературу; для этого они, например, переложили псалмы наподобие од Пиндара, Пятикнижие Моисея изложили гексаметром, Евангелие в виде диалогов наподобие Платона и т.д. Из этой неожиданной литературы до нас ничего не дошло. Конечно, подобная литература действительной ценности иметь не могла и исчезла тотчас же после смерти Юлиана, когда его указ потерял силу.

Летом 362 года Юлиан предпринял путешествие в восточные провинции и прибыл в Антиохию, где население, по словам самого императора, «предпочитало атеизм»[171], т.е. было христианским. Поэтому в городе среди торжества официального приема чувствовалась и временами прорывалась некоторая холодность и затаенная враждебность. Антиохийское пребывание Юлиана важно в том отношении, что оно заставило его убедиться в трудности, даже невыполнимости предпринятого им восстановления язычества. Столица Сирии осталась совершенно холодна к симпатиям гостившего в ней императора. Юлиан рассказал историю своего визита в своем сатирическом сочинении «Мисопогон, или Ненавистник бороды»[172]. В большой языческий праздник в храме Аполлона, в антиохийском предместье Дафне, он думал увидеть громадную толпу народа, жертвенных животных, возлияния, благовония и прочие атрибуты большого языческого торжества; по прибытии же к храму Юлиан, к своему удивлению, нашел лишь одного жреца с одним гусем в руках для жертвы. В изложении Юлиана: «В десятый месяц, согласно вашему летоисчислению – Лоос, думаю, так вы его называете – происходит праздник, основанный вашими предками, в честь этого бога. И это ваш долг быть усердными в посещении Дафне. Поэтому я и поспешил туда, в храм Зевса Кассия, думая, что в Дафне, если и где еще, я смогу порадоваться зрелищем вящего благосостояния и общественного духа. И я представлял в своем воображении вид процессии, как она должна была бы быть, подобно человеку, видящему видения во сне, животных для жертвоприношения, возлияния, хоры в честь бога, благовония и молодежь вашего города, окружающая святыню, их души, украшенные всей святостью, и они сами, одетые в белые и прекрасные одежды. Однако, когда я вошел в святыню, я не нашел ни благовоний, никого вообще, ни одного жертвенного животного. На мгновение я был удивлен и подумал, что я все еще нахожусь вне святыни и что вы ждете сигнала от меня, оказывая мне почет из-за того, что я – верховный понтифик. Однако, когда я начал спрашивать, какую жертву город намеревается принести для отмечания ежегодного праздника в честь бога, жрец ответил: „Я принес с собой из моего дома гуся как жертвоприношение богу, но город в это время никаких приготовлений не предпринимал“»[173]. Антиохия ничем не отозвалась на этот праздник. Подобные факты раздражали Юлиана против христиан. Еще более обострил отношения между ними вспыхнувший пожар упомянутого храма в Дафне, в чем заподозрены были христиане. Рассерженный Юлиан приказал в наказание закрыть главную антиохийскую церковь, которая к тому же была разграблена и подверглась осквернению. Подобные же факты произошли в других городах. Напряжение дошло до крайних пределов. Христиане в свою очередь разбивали изображения богов. Некоторые представители церкви потерпели мученическую кончину. Стране грозила полная анархия.