- Да что вы делаете, бессовестные! - отплевываются старухи, топча коробку.

Мальчишки пересмеиваются. Бабка Парамонова цепким глазом выуживает из мальчишечьей компании ладного, крепкого парнишку в новых резиновых сапогах с подвернутыми для красоты голенищами.

- Ты, что ли, Кротов? Степана сын? Владимир? А?

- Ну, я! - неохотно отзывается парнишка.

- Пойди-ка сюда поближе… - Бабка манит его крючковатым пальцем. Тетка в фартуке подается вперед, чтобы не пропустить самого любопытного.

- Сапоги-то у тебя новые! - укоряет бабка Володьку Кротова. - И пиджак, вижу, на тебе хороший. Шевиотовый. Из отцовского перешили? Дорогой пиджак, а ты не бережешь… Мараешь… Кепку сними, почисти. Видишь - запылилась. Где брали-то кепку? В городе?

- Ну! - кивает Володька

- С отцом ездили?

- Не.

- С Валентиной?

- Ну, - еле слышен Володькин ответ.

- И сапоги там брали?

- Не… Сапоги не там. - Володька примолк, и бабка раскрыла рот, чтобы дальше со значением расспросить, где же и с кем покупались такие замечательные сапоги, как вдруг одна из ее подружек спохватывается:

- Да ты чей?

- Кротов.

- Степана сын?

- Ну!

- А где ж братья твои - Сашка с Лешкой?…

- Где им быть! Дома… - Володька насупился, разгребает сор носком блестящего сапога.

- Раз вот так поскребешь… Другой… - высказалась тетка. - Глядишь, и дыра. И выбрасывай, новые покупай… А ты в доме не один… Трое ртов.

- Володька! - деловито окликнули мальчишки. - Айда с нами! - Они понимают, что сам он от старух не вывернется.

- Мишка! И ты здесь! - Тетка углядела среди ребят своего не хваленного в школе сына. - А ну домой! И чтоб сей же час за уроки!

Мальчишки захихикали, а Мишка повернулся и уныло побрел от магазина.

- Володька! Пошли! - настойчиво покрикивают ребята.

- Подождите! - грозит им бабка Парамонова. - Не видите, что ли, дружок ваш со старшими беседует. У вас свое, а у него свое. У вас баловство одно на уме, а Володя мальчик серьезный, уважительный. В школе вчера хвалили. - Володька Кротов стоял перед бабками, как стрелец на лобном месте. - Ты на них не оглядывайся. Пускай они на тебя поглядят да с тебя поучатся хорошему поведению.

Публики прибавилось. Подобрались к крыльцу мужчины, чтобы войти первыми, как только откроется дверь. Молодая мать, перепеленав младенца, жалостливо уставилась на Володьку, покрепче притиснула к себе своего сына, будто Володькина сиротская судьба, как корь или скарлатина, грозила в любой миг перекинуться на кого другого.

Пригорюнилась и тетка в просохшем фартуке.

- Грех худо говорить про покойницу, - загудела она молодой на ухо, - но уж коли правду хочешь знать, Шура-то Кротова не хозяйка… Нет, не хозяйка она была… Кинет ведра на полдороге и пойдет языком чесать, а в доме не мыто, не метено… У других, поглядишь, заработок маленький да бережь большая. А Степан, сколько ни получи, все не в прок… Намаялся он с ней… Померла-то она знаешь от чего?

Еще кто- то подошел к магазину:

- Что за шум, а драки нет? Володька, ты чего, стервец, натворил?

- Да не ругает его никто. Хвалят. Соображать надо.

…Тем временем на другом краю фабричного поселка, у Кротовых, новая хозяйка, вернувшись с ночной смены, управлялась с уборкой, со стряпней - вся красная от кухонного жара, охваченная воодушевлением, без которого не переворочаешь день за днем бесконечную домашнюю работу. За этой работой женщины или попусту растрачивают годы и здоровье, или только им известными способами накапливают дорогие запасы души.

У Валентины попусту утекла жизнь от двадцати до тридцати лет - до того, как ей шепнули, что овдовевший Кротов рад бы на ней жениться. Своих детей у нее не было и - по окончательному слову врачихи из фабричной поликлиники - быть не могло. За это Валентину бросил много лет назад ее первый муж, завербовавшийся от стыда подальше на сибирскую стройку. И за это же - она понимала - посватался к ней овдовевший Степан. Другая бы побоялась пойти за вдовца с тремя детьми, мальчиками, а Валентине как счастье в руки упало.

С покойной Шурой у Валентины ни смолоду, ни позже никакой дружбы не было, только «здравствуй» и «до свидания». Шура умерла оттого, что не хотела родить четвертого, а в больничном аборте ей отказали по болезни сердца, и она пыталась управиться сама, каким-то изуверским тайным способом. После этого Шура прожила недолго, всего с неделю пролежала в больнице, а дом Кротовых - как сразу поняла Валентина в первый свой приход - был без пригляда давнехонько, при здоровой хозяйке. Шуру и в цехе часто критиковали, что не любит за собой убирать, но она не обижалась на критику, она сама на себя могла наговорить больше, чем чужие языки, - душа у нее была нараспашку.

Прежние Шурины подружки, забегая к Кротовым проведать ребятишек, успели по мелочи пересказать Валентине все прежние здешние порядки. Кто раньше бывал в этом доме, тот его теперь, при Валентине, не узнавал. Пол отмыт досветла, стекла сияют, занавески белы как снег, печка после каждой топки подмазана… А Валентина присядет на минутку, оглядит свое хозяйство и тут же отыщет, что еще можно отмыть и отчистить, что перешить от старшего к младшему.

И сейчас она с великим удовольствием зовет за стол Лешку и Сашку, кладет перед обоими по пирожку с противня, только что вынутого из печи. Мальчишки молчаливые, диковатые, не приучены вести себя за столом. Цапают по пирожку, кусают жадно, а внутри повидло, как расплавленная смола. Не рассчитала Валентина, что долго держится жар в сладкой начинке. Но мальчишки не хнычут и свирепо дуют вовнутрь надкусанных пирожков.

На крыльце знакомый топот. Бежит домой старший, Володька. Сердце Валентины замирает от нехорошего предчувствия. Володька врывается в дом как бешеный. Пинает кастрюльку с остывающим на полу поросячьим пойлом. С маху скидывает новые сапоги - и об стену, как гранатами: раз! раз! Пиджак с плеч - на тебе!

- Мамку срамишь? - орет Володька сквозь слезы. - Думаешь, я маленький, не пойму? Ишь какая хитрая! - Володька тычется по комнате, вытряхивает на пол золу, расплескивает воду, топчет черную грязь, обрывает оконные занавески.

Его буйство передается Лешке с Сашкой. Они орут дикими голосами, молотят по столу кулаками и ложками, мажут с пальцев на стену липкое повидло.

Валентина забивается в угол.

- Господи! - беззвучно шепчут белые губы. - За что же они так? Что я им плохого сделала? Хоть бы окна не побили… хоть бы зеркало не задели… - Ей хочется крикнуть: осторожнее, деточки, не побейте ничего, не поломайте, а я уж все приберу, вымою…

Но голос не слушается, а Володька как ворвался шальной, так и вылетел прочь из дома, только грохнули за порогом торопливо натянутые старые ботинки и метнулся в дверях накинутый на плечи отцовский ватник. Младшие сразу стихли, съежились, смотрят зверовато - что теперь с ними мачеха сделает?

Валентина спешит отскрести со стенки повидло, замывает, забеливает печной забелкой, собирает и замачивает в корыте истоптанные занавески, горячей водой моет пол… Нет, ничего не побил Володька, ничего не поломал, не порвал. Не чужое для него здесь и не барчонком мальчишка растет, чтобы бить да ломать. Знает, каким трудом все достается.

Валентина торопится успеть, пока не пришел Степан, и бисерины блестят на лбу, на верхней пухлой губе. Моет и ставит у порога Володькины новые сапоги, на плечиках вешает в шкаф его пиджак.

Все в порядке, все чисто, все спокойно.