Министр принялся укладывать письма обратно в мешок, когда внезапно на одном из них ему бросился в глаза смелый, четкий почерк г-жи де Ментенон. Словно демон шепнул ему, что в руках оружие против той, одно имя которой наполняло его сердце завистью и ненавистью. Если здесь окажутся какие-либо иронические замечания, то можно даже теперь, в последний час, отвратить от этой ханжи сердце короля. Лувуа был хитрый, пронырливый человек. Он моментально понял значение этого шанса и решил им воспользоваться.

— А, — проговорил он, — вряд ли нужно распечатывать это письмо.

— Которое, Лувуа? От кого еще?

Министр подсунул ему письмо. Людовик вздрогнул, увидя надпись.

— Почерк г-жи де Ментенон, — прерывисто произнес он.

— Да, письмо к ее племяннику, в Германию.

Людовик нерешительно взял письмо. Потом внезапным движением бросил его в кучу других, но вскоре рука его снова потянулась за ним. Лицо короля побледнело, и капли пота показались на лбу. А если и оно окажется таким же, как и другие? Вся душа его была потрясена при одной этой мысли. Дважды он старался побороть свое любопытство и дважды его трепещущие руки касались этой бумаги. Наконец, он решительно бросил письмо Лувуа.

— Прочтите его вслух, — приказал он.

Министр развернул письмо, разложив его на столе. Злобный блеск сверкнул в глазах царедворца. Если бы король сумел верно разгадать выражение взгляда Лувуа, последний поплатился бы своим положением.

— «Дорогой племянник, — читал Лувуа, — то, о чем вы просите в последнем письме, совершенно невозможно. Я никогда не пользовалась милостью короля ради собственных интересов и точно так же мне было бы тяжело просить ее для моих родственников. Никто не обрадуется больше меня, узнав, что вы произведены в майоры, но достигнуть этого вы обязаны только храбростью и верностью, а не моими хлопотами. Служба такому человеку, как король, есть сама по себе награда, и я уверена, что вы, оставаясь корнетом или достигнув более высокого чина, будете одинаково ревностно служить ему. К несчастью, он окружен низкими паразитами. Некоторые из них просто глупцы, как, например, Лозен; другие — плуты, как покойный Фуке; а некоторые, по-моему, в одно и то же время и глупцы и плуты, как Лувуа, военный министр».

Чтец задохнулся от ярости и несколько мгновений сидел, молча барабаня пальцами по столу.

— Продолжайте, Лувуа, продолжайте! — обратился к нему Людовик, устремив мечтательно глаза в потолок.

— «Мы надеемся вскоре увидеть вас в Версале, склоненного под тяжестью лавров. А пока примите мои искренние пожелания быстро достигнуть повышения, несмотря на то, что оно не может быть получено указываемым вами способом».

— Ах! — вскрикнул король, и вся любовь, таившаяся в сердце, отразилась во взгляде. — Как мог я усомниться в ней хотя бы на мгновение. Другие так расстроили меня. Но Франсуаза — чистое золото! Не правда ли, прекрасное письмо, Лувуа?

— Мадам — очень умная женщина, — уклончиво ответил министр.

— А как она отлично умеет читать в сердцах людей. Разве не верно схватила она сущность моего характера?

— Однако не поняла моего, ваше величество.

Кто-то постучался в дверь, и следом голова Бонтана заглянула в комнату.

— Архиепископ прибыл, ваше величество, — доложил он.

— Очень хорошо, Бонтан. Попросите мадам пожаловать сюда. А свидетелей просите собраться в приемной.

Камердинер поспешно скрылся, а Людовик обернулся к министру.

— Я желаю, чтобы вы были одним из свидетелей, Лувуа.

— Чего, ваше величество?

— Моего бракосочетания.

Министр вздрогнул.

— Как, ваше величество? Сейчас?

— Да, Лувуа, через пять минут.

— Слушаю, ваше величество.

Несчастный царедворец изо всех сил старался принять подобающий событию вид; этот вечер уже принес ему кучу неприятностей, а теперь судьбе угодно заставить его испить последнюю горькую чашу и присутствовать при браке презираемой им женщины с королем.

— Спрячьте эти письма, Лувуа. Последнее вознаградило меня за остальные. Но все же негодяи поплатятся за свои послания. Между прочим, как фамилия молодого племянника мадам, кому она адресовала письмо? Жерар д'Обиньи, не так ли?

— Да, ваше величество.

— Назначить его полковником при первой вакансии, Лувуа.

— Полковником, ваше величество? Ведь ему еще нет и двадцати лет.

— Лувуа! Скажите, пожалуйста, кто из нас глава армии, я или вы? Берегитесь, Лувуа. Я уже предупреждал вас ранее. Вот что я скажу вам, милейший; если я захочу поставить хотя бы чурбан во главе бригады, вы должны без колебаний подписать бумагу о назначении. Ясно? Отправляйтесь в приемную и дожидайтесь там с прочими свидетелями, пока вас не позовут.

В то же время в комнатке, где горела лампадка перед изваянием пресвятой девы, шла суетня. Посредине комнаты стояла Франсуаза де Ментенон. Легкий румянец возбуждения играл на ее щеках; обычно спокойные серые глаза горели странным блеском. На ней было платье из белого глазета, отделанное и подбитое серебристой саржей, обшитое у ворота и рукавов дорогими кружевами. Вокруг нее суетились три женщины; они то поднимались с колен, то опускались на пол, то время от времени отходили в сторону, оглядывая платье, подбирая и прикалывая то тут, то там, пока не устроили все по своему вкусу.

— Ну, вот, — вымолвила главная портниха, поправляя в последний раз одну из розеток, — теперь, кажется, хорошо, ваше вел… мадам, хотела я назвать.

Г-жа де Ментенон улыбнулась при ловкой обмолвке придворной портнихи.

— Я лично совершенно равнодушна к нарядам, — произнесла она, — но мне хотелось быть сегодня именно такой, какой король желал бы меня видеть.

— Ах, мадам так просто одевать. У мадам такая фигура, такая осанка! С такой шеей, талией, такими руками какой наряд не окажется эффектным. Но как нам поступать, мадам, когда вместе с платьем приходится создавать и фигуру? Вот, например, принцесса Шарлотта-Елизавета. Вчера мы кроили ей костюм. Она маленького роста, мадам, и полна. О, просто невероятно, как она полна. На нее идет гораздо больше материи, чем на вас, мадам, хотя она значительно ниже вас. Ах, я уверена, что не милосердный господь выдумал создавать таких полных женщин. Но, впрочем, она ведь баварка, а не француженка.

Г-жа де Ментенон не слушала болтовни портнихи.

Кто-то осторожно постучался в дверь, нарушая ее молитву.

— Это Бонтан, мадам, — проговорила м-ль Нанон, — он просит передать, что король готов.

— Так не будем заставлять его дожидаться. Пойдемте, м-ль, и да благословит бог наше начинание.

Маленькое общество, собравшись в приемной короля, направилось оттуда в часовню. Впереди шел величественный епископ в зеленом одеянии, исполненный сознания важности своего сана, с молитвенником в руках, раскрытым на обряде брака. Рядом с ним семенил короткими ножками его раздатчик милости, а двое маленьких придворных слуг в ярко-красных камзолах несли зажженные факелы. Король и г-жа де Ментенон шли рядом — она спокойная и сдержанная, с кротким видом и опущенными ресницами, он с румянцем на смуглых щеках, с растерянным нервным взглядом человека, сознающего, что им переживается один из величайших этапов в жизни. Следом, в торжественном безмолвии, шла небольшая группа избранных свидетелей — высокий, молчаливый отец Лашез, Лувуа, угрюмо смотревший на невесту, маркиз де Шармарант, Бонтан к м-ль Нанон.

Факелы отбрасывали ярко-желтый свет на эту маленькую группу людей, чинно проходившую по коридорам и залам; в часовне факелы осветили фрески потолка и стен, отразились в позолоте и зеркалах, но в углах словно для борьбы с колыхавшимся светом скопились длинные мрачные тени. Король нервно вглядывался в темные ниши, в портреты предков и родственников, красовавшихся на стенах. Проходя мимо портрета своей покойной жены, Марии-Терезии, он сильно вздрогнул и, задыхаясь, прошептал:

— Боже мой! Она нахмурилась и плюнула в меня.

Ментенон дотронулась до его руки.

— Ничего нет, государь, — успокоила она также шепотом. — Игра бликов света на картине.