Два дня «Золотой Жезл» простоял вблизи мыса Ла-Хаг, в виду бретонского берега — на море был полнейший штиль. Но вот на третье утро поднялся сильный ветер, и корабль начал быстро удаляться от земли, которая очень скоро превратилась в неясную полоску, слившуюся на горизонте с облаками. В океанском просторе, чувствуя на щеках дыхание ветра, а на губах вкус соленых брызг, беглецы могли бы забыть все свои невзгоды и поверить в возможность навсегда избавиться от усердия людей, чье строгое благочестие причинило стране вреда больше, чем любое легкомыслие и злоба. Но тревога ползла следом.

— Я боюсь за отца, Амори, — промолвила однажды Адель, когда они оба, стоя у вант, глядели на туманное облачко там, далеко позади, где была Франция, которую им не суждено уже было более увидеть.

— Но ведь он вне всякой опасности.

— Да, отец избегнул жестокости закона, но все же я боюсь, что он не увидит земли обетованной.

— Что вы этим хотите сказать, Адель? Дядя бодр и здоров.

— Ах, Амори, его сердце приросло к улице Св. Мартина, и когда отца вырвали оттуда, то вместе с тем вырвали и смысл его жизни. Париж и его дело были для него всем на свете.

— Но он привыкнет к новой обстановке.

— О, если бы так случилось! Но я боюсь, страшно боюсь, не слишком ли он стар для такой встряски. Он ни звуком не выказывает жалобы. Но по его лицу я замечаю, как поражен он в самое сердце. Целыми часами старик смотрит назад, туда, где осталась милая Франция, и по щекам его катятся тихие слезы. А как он похудел за эту неделю!

Де Катина тоже обратил внимание, что старый гугенот, и прежде не отличавшийся полнотой, просто таял на глазах, превращаясь в скелет, обтянутый кожей. Морщины на его суровом лице углубились, голова старчески поникла. Все же де Катина хотел было ободрить кузину, сказав о возможном благотворном влиянии морского воздуха на здоровье дяди, как вдруг Адель удивленно вскрикнула, указывая на что-то в море. В этот миг, с иссиня-черными волосами, развевающимися на ветру, с легким румянцем на побледневших щеках, с полуоткрытым от волнения пурпуровым ротиком, она была так прекрасна, что, стоя рядом с девушкой, де Катина забыл все на свете, кроме ее очарования и грации.

— Смотрите, — говорила она, — там что-то плывет по морю. Я сейчас видела, на гребне волны…

Де Катина взглянул туда, куда указывала кузина, но ничего не смог разобрать. Ветер по-прежнему дул им в спину, и на море ходили крупные волны, темно-зеленые с белыми гребнями. По временам ветер подхватывал их пенистые вершины и сильным взмахом под рокочущие всплески бросал на палубу. Внезапно на глазах де Катина что-то черное на миг взлетело из глуби вод на вершину пенистого вала, снова низринулось в бездну. Неопределенный предмет был так далеко, что де Катина не мог ничего разглядеть, но более зоркие глаза другого человека успели рассмотреть это нечто.

— Капитан Эфраим! — крикнул Амос Грин. — За бортом лодка.

Моряк из Новой Англии протер стекла подзорной трубы и установил ее на поручни.

— Да, это лодка, — промолвил он, — но пустая. Может быть, ее сорвало с корабля или оттащило от берега. Держите-ка прямо на нее, м-р Томлинсон: мне теперь как раз нужна лодка.

Менее чем через минуту «Золотой Жезл», сделав поворот, уже несся по направлению к черному пятну, скакавшему и плясавшему по волнам. Когда моряки приблизились к лодке, они увидели в ней что-то, свесившееся через борт.

— Человеческая голова! — крикнул Амос Грин.

Лицо Эфраима Савэджа нахмурилось.

— Нога, — поправил он. — Не лучше ли увести девушку в каюту.

Среди смущенного молчания они подплыли к одинокому судну, выкинувшему столь зловещий сигнал.

Перед ними колыхалась плоскодонная скорлупка футов в тридцать, чересчур широкая для своей длины и, по-видимому, предназначавшаяся для плавания по рекам или озерам. Под лавками лежали три человека: мужчина в одежде зажиточного ремесленника, женщина, принадлежавшая, казалось, к тому же классу, и ребенок, не старше года. Лодка до половины наполнилась водой; тела женщины и ребенка лежали ничком, и светлые кудри дитяти и темные косы матери болтались уже в воде, наподобие водорослей. Лицо мужчины было обращено к небу; оно имело цвет аспидной доски; глаза закатились, поблескивая тусклыми белками, из широко открытого рта торчал иссохшийся, сморщенный язык, похожий на увядший лист. На носу лодки, весь скорчившись и судорожно зажав в руке единственное оставшееся весло, сидел человек, премаленького роста, в черной одежде; запрокинутое лицо бедняги прикрылось развернутой книгой, а окоченелая нога торчала кверху, застрявши пяткою в уключине. Так носилась эта странная компания по длинным зеленым волнам Атлантического океана.

Несчастных перенесли на палубу «Золотого Жезла». У злополучных пассажиров не оказалось ни крошки хлеба, ни капли воды, — словом, ничего, кроме весла и открытой Библии на лице маленького человечка. Мужчина, женщина и ребенок умерли, по крайней мере, сутки тому назад; поэтому над ними прочли краткие молитвы, употребляющиеся в этих случаях, и опустили тела в море. Маленький человек тоже производил впечатление трупа, но Амос, заметив в нем слабое биение сердца, поднес к его рту стекло от часов, которое тут же слегка запотело. Тогда беднягу завернули в теплое одеяло, положили около мачты, и шкипер стал вливать ему в рот по нескольку капель рома в ожидании, когда таившаяся в нем искра жизни вспыхнет ярче.

Между тем Эфраим Савэдж приказал привести наверх двух пленников, захваченных им в Гонфлере. Они стояли теперь на палубе, сморщившись и щуря глаза от дневного света после темноты трюма.

— Весьма сожалею о случившемся, капитан, — сказал Эфраим Савэдж, — но, видите ли, нужно было или вам отправиться с нами, или нам остаться у вас в гостях. Меня же ждут в Бостоне, и, право, я не мог мешкать.

Офицер-француз пожал плечами и оглянулся вокруг. Он вместе с капралом сильно пострадал от морской болезни, у обоих был несчастный вид, как у всякого француза, переживающего неожиданную разлуку со своей дорогой родиной.

— Что вы желаете, плыть с нами или возвратиться во Францию?

— Вернуться назад, конечно, если я только смогу найти дорогу. О, я должен возвратиться во Францию, уж хотя бы ради того, чтоб поговорить с этим дураком пушкарем.

— Ну, мы ведь вылили шайку воды на его фитиль и заряд, так что он, пожалуй, и не виноват. Видите, вон там, там, где туманно, — это Франция.

— Вижу, вижу. Ах, если бы нога моя опять коснулась этой земли!

— Тут у нас лодка, можете взять ее.

— Боже мой, какое счастье! Лодка, капрал Лемуан, отправляемся, не медля ни секунды.

— Но прежде всего вам необходимы кое-какие вещи. Господи, боже мой! Да можно ли пускаться так в путь. М-р Томлинсон, спустите-ка в лодку бочонок с водой, мяса и сухарей. Гирам Джефферсон, принеси пару весел. Плыть вам не близко, а ветер прямо в лицо, но погода прекрасная и вы можете рассчитывать быть на месте завтра к вечеру.

Скоро французы были снабжены необходимыми припасами и отчалили, причем с палубы «Золотого Жезла» махали шляпами и кричали им вслед: «Счастливого пути!». Потом корабль снова лег на прежний курс и устремился к западу. Еще в течение нескольких часов можно было видеть лодку, становившуюся все меньше и меньше; наконец, она исчезла окончательно, и с ней для эмигрантов порвалось последнее звено, связывающее их со Старым Светом.

Пока длились эти проводы, человек, лежавший у мачты, пришел в себя. Он приподнял веки, испустил прерывистый вздох — и открыл глаза. Кожа его лица, туго обтягивавшая кости, походила на старый пергамент, а торчавшие из одежды руки и ноги, казалось, принадлежали исхудалому болезненному ребенку. Однако, несмотря на всю слабость, взгляд его больших черных глаз, был преисполнен достоинства и силы. Старик Катина вышел на палубу. Увидев больного и заметив его наряд, он бросился к незнакомцу, с благоговением приподняв его голову и положив к себе на плечо.