– Сидни. Ты вернулась домой.

Она протягивает пальцы, в попытке дотянуться до меня. Я беру ее за руку.

–Я дома, мам, – горло сжимается, от чего я не могу говорить. Глаза застилают слезы.

Ее голос такой слабый, это почти шепот, но она говорит со мной. Она рассказывает мне о своих садах и спрашивает: прорастают ли луковицы. Уже давно заморозки, но, кажется, она даже не понимает этого. Я слушаю ее голос и проклинаю себя за то, что не приехала раньше. Я сбежала, потому что думала, здесь ничего не осталось для меня. Я не знаю, что случилось, когда уехала, не знаю, почему она отвернулась от Дина.

Я становлюсь на колени у ее кровати и говорю о чем угодно и ни о чем, пока не приходит время для ее процедур. Разговор переходит к Питеру.

– Ты любишь его? – я медленно киваю. – Тогда не отпускай его, – она кашляет, ее тело напрягается от боли. Я хочу, чтобы это не происходило, но не могу ничего сделать. Никто не может. Я потеряю ее.

– Хочешь, чтобы я помогла тебе?

– Нет, – она сильнее сжимает мою руку. – Я должна кое-что сказать. После твоего побега, я нашла твои дневники. Читала их. Хотела знать, что такого ужасного я сделала, из-за чего ты сбежала, – она так слаба. Ее слова сопровождаются слабыми вдохами, словно она не может дышать.

– Ты читала мои дневники? – когда я тут жила, у меня было несколько дневников. В ту ночь, когда я сбежала, я оставила их. Не было способа улизнуть, и всё взять с собой.

Она слегка кивает.

– Я хотела все исправить, но было слишком поздно. Я не знала. Не видела этого. У тебя нет причин, чтобы прощать меня, да я и не прошу этого. Я хочу попросить прощения за то, что я оттолкнула тебя, дорогая.

– Ты веришь мне? – голос надламывается от шока. Сожаление сдавливает грудь, душа меня раскаянием.

– Да, но я поверила так поздно. Я бы хотела… – ее голос затихает, когда ее тело напрягается от боли. Когда это проходит, она в силах сказать: – Прости,– ее глаза закрываются, она бормочет какие-то слова. Хватка на моей руке ослабевает. Она едва дышит.

– Не поздно, мам. Я так тебя люблю. Мне так жаль, – голос дрожит, когда я произношу эти слова, и где-то глубоко внутри, я знаю, что больше не услышу ее голос. Больше не будет разговоров, не будет больше слез и смеха. Это конец.

Я возвращаю на качели и провожу там ночь.

Перед рассветом я слышу это – голос отца. Он плачет, разбивает что-то в доме об пол. Я сижу не в состоянии думать. Шок снова и снова окутывает меня. Мои чувства выключились и умерли во мне. Кое-как я встаю с качелей и иду к лестнице, где вижу в слезах отца. Я сажусь рядом с ним. Никто из нас не говорит. Через несколько минут он делает глубокий вдох и вытирает слезы, притягивает меня к себе в объятия.

Сэм стоит у основания лестницы, глядя на нас с призрачно бледным лицом.

Через мгновение Сэм забывает обо всем и поднимается по лестнице, чтобы сесть с нами.

Я думала, что буду оплакивать маму, но не так. Я провожу большую часть дня на качелях, глядя в никуда. Тетя Бет пытается меня расшевелить и сует мне в руки несколько тарелок с едой. Я ничего не ем. Когда я ставлю их на землю, индейка, бродившая рядом, подходит ко мне. Она съедает всю еду и пытается съесть тарелки.

Я быстро хватаю и убираю их за пределы ее досягаемости.

– Мне нужно отвезти тебя в ветеринарную клинику, чтобы ты снова смогла летать. Ходить, должно быть, ужасно. Как только мы тебя подлечим, уверена, ты будешь в строю и сможешь полетать с другими стервятниками, – конечно, подобного я не видела.

Тетя Бет зовет меня, и я прогоняю птицу. Сегодня тетя Бет уже один раз угрожала ее выпотрошить. Она плакала и беспрерывно говорила вместе с другими женщинами моей семьи, ну, со всеми кроме меня. Они оставили меня относительно в покое.

– Сидни, у нас закончилась мука, – объясняет она, отряхивая руки о фартук, который постоянно носила мама. Я смотрю на ее туфли. Они белые, словно она уронила на них мешок муки. Мукой испачканы и ее штаны Она чуть ли не плачет, когда пытается разъяснить, что произошло.

Я улыбаюсь ей, чтобы остановить слезы.

– Я буду рада привезти еще, тетя Бет. Надо еще что-нибудь, пока я буду в магазине?

– Нет, дорогая, лишь мешок с мукой. Мы пытаемся закончить все к завтрашнему дню,– она вытирает руки о фартук, затем тянет в свои объятия.– Я рада, что ты вернулась.

Я улыбаюсь и киваю. Это то, что я делаю, когда люди говорят подобное, отчасти, потому что не знаю, что еще сказать, но также потому, что я и не говорю.

Никогда не собиралась здесь оставаться. Я приехала домой, чтобы похоронить маму. А потом я возвращаюсь в Техас. Но я никому не говорила пока что. Думаю, это убьет отца, но я не могу оставаться здесь. Меня душит раскаяние, и чем больше я здесь остаюсь, тем хуже.

Тетя Бет ведет меня в кухню.

– Возьми мой фургон, я заблокировала твою машину, – она кидает мне свои ключи. Я ловлю их и уезжаю.

У тети Бет три дочки и микроавтобус, который пахнет SweeTarts⁵.Я еду в продуктовый в нескольких кварталах от дома. Надеюсь, что не встречу никого знакомого. Прежде чем отправиться в магазин, сама паркую фургончик, потому что тетя сойдет с ума если кто-нибудь оставит вмятину на двери. Я нахожу всё, что она хотела, и захватываю кое-что вдобавок. Когда я запихиваю последний пакет в багажник, волосы на моей шее встают дыбом. Я резко оборачиваюсь, надеясь увидеть того, кто наблюдает за мной, но там никого нет.

Встревоженная, я залезаю в фургон и еду домой, думая, что на заднем сиденье скрывается убийца. Я оглядываюсь назад, но там никого нет. Однако чувство, что за мной наблюдают, не исчезает.

Когда я возвращаюсь домой, тетя Бет выбегает, чтобы взять сумки, и исчезает внутри. Я закрываю дверь фургончика и разворачиваюсь. Дин стоит прямо передо мной. Наши тела соприкасаются, и когда я разворачиваюсь, чтобы уйти, Дин хватает меня за запястья.

–Погоди. Я пытаюсь поговорить с тобой.

– Мне нечего тебе сказать, – я вырываю руку и отворачиваюсь, готовая зайти в дом.

–Сожалею по поводу твоей мамы.

Ненавижу его. Ненавижу, что он говорит это, что он считает правильным быть здесь. Я медленно поворачиваюсь, и все злобные мысли в голове ясно прописаны на моим лице. Они начинают крутиться в моем сознании.

– Пошел к черту.

Дин улыбается, словно это смешно.

– Мне нравишься новая ты. Храбрость в характере очень привлекает, Сидни. Это делает твою грудь больше, чем есть на самом деле. Твой новый парень научил тебя этой стойке?

Внутри закипает гнев, когда он упоминает Питера, я едва ли могу держать себя под контролем. Я не отвечаю. Вместо этого я слушаю пацифисткую⁶ сторону моего сознания, которая говорит мне уйти.

– Серьезно? Я пришел выразить свои соболезнования, а ты даже не пригласишь меня внутрь? Что за черт, Сид?

–Моя мать угрожала закопать тебя в этом саду. Тебе не рады в этом доме.

У него есть ещё наглость, чтобы смеяться.

– Да, я помню. Судя по всему, она поверила тебе слишком поздно. Жизнь злая шутка, да? Ты не приезжала домой все это время из-за того, что она не верила тебе, а оказывается, она верила. Такой отстой, – он причитает, словно вся эта ситуация смешна. Гнев бежит по моим венам так быстро, что я хочу раздавить его. Я хочу, чтобы он замолчал, хочу причинить ему столько же боли, сколько он причинил мне. Я не могу позволить этой мысли исчезнуть, она ставится более осязаемой внутри, пока Дин стоит рядом, словно я ничтожество.

Дин заметил изменения, но не знает, насколько далеко зашло безумие. Он подходит ко мне сзади, обнимая за талию, словно мы любовники.

– Как насчет того, чтобы сделать вещи, к которым мы привыкли. У меня тот же нож в кармане. Ты чувствуешь его, не так ли, детка? – он прижимается к моей ноге, чтобы я почувствовала нож в его кармане.

В моем сознании формируется мысль, и я не могу отпустить ее. Она быстро развивается и мрачнеет. Я говорю «нет» и пытаюсь отвернуться, но я знаю, чего он хочет. Ему нравится борьба, ему нравится, когда мне страшно. Я играю роль, Дин крепко держит меня. На этот раз я позволяю ему затащить меня в свой фургон. Он толкает меня к боковой дверце и прижимается своим телом к моему.