На двери было написано одно слово.

— Что это значит? — наконец спросила Одетта.

— Не знаю, — промямлил Эдди, но в нем это слово пробудило какую-то леденящую безнадежность. Сердце сжалось, затянутое холодной тенью.

— Точно не знаешь? — она пристально на него посмотрела.

— Нет. Я… — он тяжело сглотнул. — Нет.

Она все смотрела на него.

— Завези меня за нее, пожалуйста. Я хочу посмотреть. Я знаю, тебе нужно вернуться к нему, но все-таки сделай это для меня. Хорошо?

Ей он не мог отказать.

Они объехали дверь.

— Подожди! — воскликнула она. — Ты видел?

— Что?

— Отъедь назад! Смотри! Видишь?

На этот раз он посмотрел на дверь, а не вперед, чтобы не наехать коляской на какое-нибудь препятствие. Когда они проходили как раз мимо двери, она как бы сузилась в перспективе, он увидел петли, впаянные в пустоту…

А потом она пропала.

Дверь пропала.

Вид на море только что перекрывали три, даже четыре фунта сплошной древесины (дверь казалась весьма массивной), теперь же его не перекрывало ничто.

Двери не было.

Тень от нее осталась, но двери не было.

Он отъехал с коляской на два фута назад, чуть-чуть южнее того места, где была дверь, и она появилась опять.

— Ты видишь? — голос его едва не сорвался.

— Да! Она снова есть!

Он передвинул коляску на фут вперед. Дверь осталась на месте. Еще на шесть дюймов. Дверь на месте. Еще два дюйма. Дверь по-прежнему стоит. Еще дюйм… и дверь пропала. То есть абсолютно.

— Господи, — прошептал он. — Господи Боже!

— А ты сможешь открыть ее? — спросила Одетта. — Или я?

Он медленно шагнул вперед и ухватился за ручку двери, на которой было написано это слово.

Попробовал повернуть ручку по часовой, потом против часовой.

Она не сдвинулась ни на йоту.

— Ну что ж, — тихо проговорила она, смирившись, — стало быть, только он может ее открыть. Мне кажется, мы с тобой это давно понимали. Иди за ним, Эдди. Иди сейчас же.

— Сначала мне нужно устроить тебя поудобнее.

— Мне и так будет нормально.

— Нет, не будет тебе так нормально. Ты сейчас слишком близко от границы прилива. Если тебя здесь оставить, ночью, как только стемнеет, вылезут эти омары и тебя скуша…

Внезапный вопль дикой кошки в холмах перерезал фразу Эдди, как нож — тоненькую бечевку. Кричала зверюга еще далеко, но все же ближе, чем в прошлый раз.

Ее взгляд быстро скользнул к револьверу стрелка, который Эдди засунул за пояс, потом снова к его лицу. Эдди почувствовал, как заливается краской.

— Он сказал тебе не оставлять мне оружие, да? — тихо спросила она. — Он не хочет, чтобы он был у меня. По какой-то причине не хочет, чтобы он был у меня.

— Патроны все отсырели, — неловко пробормотал Эдди. — Вероятно, он вообще не будет стрелять.

— Я понимаю. Только откати меня чуть повыше по склону, Эдди. Ничего? Тебе будет не трудно? Я знаю, как у тебя ноет спина, Эндрю всегда называл это «Инвалидноколясочным приседом», но если ты меня отвезешь чуть повыше, эти омары до меня не достанут. Я сомневаюсь, что какие-нибудь еще звери решатся приблизиться к берегу, по которому ползают эти гадости.

Эдди подумал: Когда прилив, вероятно — да… но неизвестно еще, что будет, когда начнется отлив?

— Оставь мне еды и камней, — сама того не зная, она почти слово в слово повторила наказ стрелка, и Эдди опять покраснел. Он сам чувствовал, как его щеки его и лоб так и пыхают жаром, точно кирпичная печка.

Она посмотрела на него со слабой улыбкой, и покачала головой, как будто он высказал это вслух.

— Сейчас мы не будем спорить. Я же видела, в каком он состоянии. Время его на исходе. И у нас тоже нет времени перепираться. Отвези меня чуть повыше, оставь мне еды и камней, а потом забирай коляску и вперед.

Он постарался устроить ее по возможности побыстрее. Перед тем, как уйти, он достал револьвер Роланда и протянул его ей рукояткой вперед. Но Одетта лишь покачала головой.

— Он разозлится на нас обоих. На тебя — за то, что дал, на меня — что взяла.

— Бред какой-то! — выкрикнул Эдди. — Как тебе это вообще взбрело в голову?

— Я знаю, — голос ее не допускал никаких возражений.

— Ну ладно, допустим, что это так. Просто допустим. Но я разозлюсь на тебя, если ты не возьмешь.

— Убери его. Я не люблю пистолеты. Я не умею стрелять. Если какая-нибудь зверюга набросится на меня в темноте, я первым делом напружу в штаны. А потом я направлю его по ошибке не в ту сторону и пристрелю себя же. — Она помолчала, серьезно глядя на него. — И есть еще одно обстоятельство, о котором, ты вероятно, знаешь. Я вообще не хочу прикасаться к его вещам. Не хочу. Мама моя говорила, что есть вещи, которые приносят несчастья, и я боюсь прикасаться к тому, что ему принадлежит. Конечно, мне нравится думать, что я современная женщина… но я не хочу, чтобы рядом со мной было что-то такое, что приносит несчастье, когда ты уйдешь, и я буду одна в темноте.

Он посмотрел на Одетту, и она по глазам его поняла, что он все еще сомневается.

— Убери его, — сказала она тоном строгой учительницы. Эдди рассмеялся, но все же послушался.

— Чего ты смеешься?

— Ты сейчас это сказала ну в точности как мисс Хатэуэй, училка моя в третьем классе.

Она улыбнулась, по-прежнему глядя ему в глаза, и тихонько запела:

— Тень ночная на землю ложится… в сумерках все растворилось… — Одетта умолкла, и вместе они посмотрели на запад, но звезда, которой они вчера загадывали желания, еще не появилась на небе, хотя тени их стали длиннее.

— Еще что-нибудь, Одетта? — Он все искал предлоги остаться с нею подольше. Может быть, это пройдет, когда он действительно соберется уйти, но пока что он длил расставание, хватаясь за всякий повод.

— Поцелуй. Мне тогда будет легче, если ты не возражаешь.

И когда после долгого поцелуя губы их разомкнулись, она взяла его за руку и пристально посмотрела ему в глаза:

— До прошлой ночи я ни разу не занималась любовью с белым. Не знаю, важно это для тебя или нет. Я даже не знаю, важно ли для меня самой. Но я подумала, что тебе следует знать.

Он на мгновение задумался.

— Мне не важно, — сказал он наконец. — В темноте, как говорится, все кошки серы. Я люблю тебя, Одетта.

Она накрыла руку его ладонью.

— Ты очень славный, и я, может быть, тоже тебя люблю, хотя для нас еще слишком рано…

В это мгновение, как по сигналу, где-то в зарослях завопила дикая кошка. Пока что не ближе, чем в четырех-пяти милях отсюда, но все же намного ближе, чем в прошлый раз, и, судя по звуку, зверюга была большая.

Они повернулись на звук. Эдди почувствовал, как волоски у него на затылке попробовали встать дыбом. Только у них ничего не вышло. Простите меня, волоски, совершенно по-идиотски подумал он. Патлы я отрастил будь здоров.

Истошный вопль усилился, как будто это орала какая-нибудь несчастная зверюга, умирающая в жутких муках (хотя на самом-то деле этот кошмарный вопль, скорее всего, знаменовал собою удачное завершение брачных игр). Крик как будто завис на мгновение, стал почти что невыносимым, а потом начал стихать

— все глуше и глуше, — а потом оборвался или растворился в нескончаемом вое ветра. Они подождали, но вопль больше не повторился. Однако Эдди больше не колебался. Он снова вытащил револьвер и протянул его ей.

— Бери и не спорь. Если тебе все же придется стрелять, он тебя не подведет… такое оружие никогда не подводит… но все равно возьми.

— Хочешь поспорить?

— Ты можешь спорить, сколько душе угодно.

Внимательно посмотрев в глаза Эдди, она улыбнулась немного устало.

— Не буду я с тобой спорить. — Одетта взяла револьвер. — Пожалуйста, возвращайся быстрее.

— Я быстро, — он поцеловал ее, на этот раз торопливо, и едва не сказал, чтобы она была осторожна… но если серьезно, ребята, как можно быть осторожным в такой ситуации?!

В сгущающихся сумерках он спустился вниз по склону (омары еще не выползли на берег, но уже скоро они покажутся) и еще раз прочел надпись на двери. Его опять передернуло. Эти слова били прямо в точку. Господи, прямо в точку. Потом он оглянулся. Сначала он не увидел Одетту, но потом заметил на склоне какое-то движение. Мелькнула светло-коричневая ладонь. Одетта махала ему рукой.