Что изменилось бы? И представить себе невозможно. Но стрелку даже и в голову не пришло, что перемены эти могли бы положить конец его поиску. Да и смысл какой рассуждать теперь задним числом? Если бы он увидел сейчас человека в черном, то никакие последствия, парадоксы и предопределения судьбы не помешали б ему просто-напросто нагнуть голову того тела, в которое он вошел, и боднуть Уолтера в грудь. Иначе он просто не мог поступить, как револьвер не может сопротивляться пальцу, нажимающему на курок.

И если все из-за этого пойдет к чертям, то туда ему и дорога.

Он быстро осмотрел людей, столпившихся на углу, изучил каждое лицо (женщин он рассмотрел так же тщательно, как и мужчин, чтобы убедиться, что там нет никого, кто притворялся бы женщиной).

Уолтера там не было.

Он постепенно расслабился, как палец, легший уже на курок, иногда расслабляется в самый последний момент. Нет. Уолтера нигде поблизости не было, и стрелок почему-то уверился, что это — не то время. Не совсем то. То время уже приближалось — две недели, неделя, может, всего один день, — но пока еще не наступило.

Так что он отошел подальше.

А по пути увидел…

… и от потрясения лишился чувств: этот человек, в чей разум открылась третья дверь, однажды сидел в ожидании у окна в одной из квартир старого заброшенного дома под снос — пристанища разве что алкашей и психов, частенько здесь ночевавших. Алкашей распознать легко: от них разит мочою и застарелым потом. Психов тоже легко распознать: зловоние исходит от их спутанных, искаженных мыслей. Из мебели в комнате было только два стула. Джек Морт нашел применение обоим. На один он уселся, вторым подпер закрытую дверь, выходящую в коридор. Вообще-то никто не должен был его побеспокоить, но лучше лишний раз не рисковать. Он сидел достаточно близко к окну, чтобы можно было смотреть на улицу, оставаясь в то же время в косой тени, чтобы случайно его не могли увидеть.

В руке он держал красный кирпич.

Он его вытащил из стены за окном, где было много таких же расшатанных. Старый-престарый кирпич, обсыпавшийся по углам, но тяжелый. Ошметки древнего цементного раствора лепились к нему как моллюски.

Он собирался скинуть его кому-нибудь на голову.

Все равно — кому. Когда речь шла об убийстве, Джек Морт уже не выбирал.

Вскоре внизу на тротуаре показалось семейство: папа, мама и маленькая девчушка. Девочка шла с внутренней стороны тротуара, ближе к домам. Надо думать, из соображений безопасности — подальше от проезжей части. Здесь, неподалеку от вокзала, движение на улицах было довольно-таки интенсивное, но Джеку Морту было плевать на уличное движение. Больше всего его волновало то, что напротив этого дома на той стороне улицы не было никаких построек: их уже снесли, и на месте их образовался пустырь, заваленный обломками досок, битым кирпичом и осколками стекла.

Он высунулся из окна буквально на пару секунд, причем на нем были темные очки и вязаная шапочка — не по сезону, — чтобы скрыть его светлые волосы. Больше для того, чтобы перестраховаться на всякий случай. Как стул, подпирающий дверь. Когда ты предусмотрел все возможные проколы, не вредно и подстраховаться на случай каких-нибудь непредвиденных обстоятельств.

Оделся он в мешковатый свитер слишком большого для него размера, доходящий почти до середины бедра, чтобы скрыть истинный свой размер и комплекцию (Джек Морт был худым), на тот случай, если кто-то его вдруг увидит. У длинного свитера было еще одно предназначение: каждый раз, когда Морт «бросался глубинными бомбами» (а про себя он так это и называл: «бросаться глубинными бомбами»), он кончал себе прямо в трусы. Громадный свитер скрывал мокрое пятно, которое неизменно проступало на джинсах.

Вот они и подходят.

Не торопи, подожди. Подожди…

Он стоял у окна, и его била дрожь. Джек Морт поднял кирпич, снова прижал его к животу, опять поднял, прижал (но теперь уже не так сильно), а потом перегнулся через подоконник, абсолютно спокойный. Он всегда успокаивался в предпоследний момент.

Морт бросил кирпич и смотрел, как он падает.

Кирпич, кувыркаясь, полетел вниз. В ярком утреннем свете отчетливо были видны прилипшие к нему [пятна] цементного раствора. В эти мгновения все становилось отчетливо как никогда, все вырисовывалось в геометрически совершенных пропорциях: он вносил — вталкивал — в картину реальности новую вещь, как скульптор, бьющий своим молотком по грубому камню, чтобы создать из мертвой материи новое бытие. На свете нет ничего совершенней: мгновение, когда логика оборачивается экстазом.

Иногда он промахивался или попадал не точно, как тот же ваятель, случается, ударяет не туда или вообще зря, но на этот раз он попал. Кирпич ударил девочку в ярком льняном платьице прямо по голове. Он увидел, как брызнула кровь — она была ярче, чем сам кирпич, но скоро она засохнет и станет того же цвета. Услышал истошный вопль матери. И тут же сдвинулся с места.

Он бросился через комнату, отбросил стул, подпиравший дверь, в дальний угол (сорвавшись с места, он опрокинул ногой и тот стул, на котором сидел, выжидая), быстро задрал свитер и вытащил платок из заднего кармана джинсов. Он всегда брался за дверные ручки через платок.

Никаких отпечатков пальцев.

Их оставляют только недоумки.

Дверь еще до конца не открылась, а он уже запихал платок обратно в задний карман. Проходя по коридору, он прикинулся чуть подвыпившим. По сторонам он не смотрел.

Только одни недоумки, опять же, шарят глазами по сторонам.

Умные люди знают, что если ты будешь высматривать, не заметил ли кто тебя, тебя, будь уверен, заметят. После несчастного случая среди свидетелей может найтись один умник, который запомнит, что ты как-то странно глазел по сторонам. А какой-нибудь смекалистый коп может подумать, что это был подозрительный несчастный случай, и начнется расследование. И все потому, что ты один раз оглянулся. Джек был уверен, что его все равно никто не заподозрит, даже если кто-то решит, что это был подозрительный «несчастный случай», и действительно начнется расследование, но все же…

Рискуй только в пределах приемлемого. Остальное своди до минимума.

Иными словами, не забывай каждый раз подпирать дверь стулом.

Он прошел по запыленному коридору, на стенах которого сквозь обвалившуюся штукатурку проглядывала дранка. Шел он, склонив голову и бормоча что-то себе под нос, как те бродяги, шатающиеся по улицам. Он все еще различал крики женщины — как он понял, матери девочки, — но теперь они доносились со стороны фасада. Слабые крики, не имеющие значения. Все, что было потом: крики, смятение, стоны раненых (если раненый был в состоянии стонать), — не имело вообще никакого значения для Джека. Имело значение только то, что он вносил новый штрих, меняющий привычный ход вещей, и вырисовывал новые линии в повседневном течении человеческих жизней… и, может быть, в судьбах не только тех, кто пострадал от его руки, но и в судьбах его близких. Так от брошенного камня расходятся круги по спокойной воде.

Кто скажет, что он — не вершитель судеб сейчас или в будущем?

Господи, не удивительно, что он кончил себе прямо в джинсы!

Спускаясь по лестнице, он никого не встретил, но все равно продолжал притворяться, изображая пьяного, но ни в коем случае не шатаясь. На тихого выпивоху никто внимания не обратит. А на упившегося в сосиску, так чтоб уже на ногах не стоять, могут и обратить. Он бормотал себе под нос, но так, чтобы никто не сумел разобрать, что он там бормочет. Недоиграть всегда лучше чем переиграть.

Через развороченную заднюю дверь он вышел в проулок, заваленный мусором и битыми бутылками, на осколках которых сверкали звездные галактики.

Как он будет уходить, он продумал заранее. Он всегда все продумывает заранее (рискуй только в пределах приемлемого, остальное своди до минимума, ко всему подходи с умом), именно поэтому коллеги его по работе считали, что он далеко пойдет (и он сам собирался пойти далеко, а вот ни в тюрягу, ни на электрический стул его не тянуло).