На следующее утро я вновь села перед компьютером, открыв новый документ и озаглавив его по-простому: «Роман».
В конце концов, никаких других романов у меня не было и не предвиделось. C содроганием я открыла свой последний тритмент. Он начинался с пробуждения Марии Каравай. Еще той Марии: юной выпускницы университета, без бывших мужей с криминальным прошлым и детей…
Я читала написанные три года назад строчки и улыбалась: как же я могла забросить свою Машу? И Андрея? И Раневскую? Особенно Раневскую! После долгой паузы это было подобно встрече с близкими друзьями. Моими «воображаемыми друзьями» – как у тех одиноких детей, что придумывают себе умных и красивых приятелей. Только я была взрослой, семейной женщиной, окруженной по-европейски четко выверенным бытом.
Но что это меняло?
Мне нравилось создавать город, схожий и несхожий с Москвой, которую я знала: мистический, таинственный, страшный и одновременно – пошлый, гламурный, поверхностный. Город, в котором никто на самом деле не живет, а все выживают. Яркие витрины бутиков, огни ресторанов и проносящиеся мимо автомобили класса люкс… Небоскребы, переливающиеся огни, тамтамы поп-музыки из дверей и окон машин. Ненастоящие люди, новые московские буржуа: с ненастоящими имплантированными зубами, волосами, грудями. И с такими же ненастоящими отношениями. И другие – приезжие: отчаянно им завидующие. Эти передвигаются под землей, проводя часы в царстве подземного Мордора, перевозящего десятки миллионов рабочих муравьев в день.
А параллельно этому миру гламура и кошмара живет совсем другой город: еще выглядывают из-за новостроек маковки старинных церквей, кусок стены Белой Крепости прячется в переходе метрополитена, и подмываются Москвой-рекой остатки опор древнего моста. Еще сохранились с прошлых веков названия, еще звучит музыка слов Варварка, Ильинка, Сретенка, перекрываемая гулом автомобильных пробок, хохотом подвыпившей публики многочисленных шикарных едален, шумом жующих челюстей.
Который из миров – настоящий?
Я гонялась за тем, волшебным, постепенно растворяющимся в городском смоге. Мой маньяк – за ним же….
Я увлеклась процессом. Даже себе было стыдно признаться – до какой степени.
Романописание оказалось одновременно схожим и очень далеким от сценаристики. От сценариста требовалась точность композиции, лаконичность изложения, каждая строчка диалога – выверена, отточена, чтобы не «грузить» динамику повествования. Минимум описаний. Никаких размышлений и внутренних монологов героев.
Иное дело – роман.
Я сознательно не составила плана по главам, мне нравилось перепрыгивать из Машиной головы в голову Андрея. Нравилось смотреть на мир то ее, то его глазами. Легкая креативная шизофрения, согласна.
Но что поделаешь? Так что с внутренними монологами проблемы не возникало. Но описания…
Вот где сценаристика поставила мне роковую подножку. Роману не обойтись без описаний, пусть даже не таких пространных, как у Пруста с Тургеневым. Но все же, все же…
Как Чехов выдавливал из себя раба, так я день за днем выдавливала из себя сценариста. Выдавливала по праздникам и выходным, запершись с ноутбуком в душной комнате, пока мои домашние радовались жизни. В каникулы, когда муж с дочерью катались на лыжах, а я делала вид, что подвернула ногу, и очень натурально скакала до съемной квартирки в горах, где опять же садилась перед голубым экраном. И даже в официально отданные на откуп сценаристике трудовые будни умудрялась, воровато оглянувшись на дверь – и от кого ты прячешься, дурочка? – писать о Маше, Андрее и моем личном ненаглядном маньяке.
Десять страниц, двадцать, пятьдесят, сто…
Я боялась их перечесть, из суеверия не делила текст ни на параграфы, ни на диалоги – одна сплошная простыня, чтобы не знать, сколько еще страшных «авторских листов» осталось впереди. Особенно меня радовали «лирические отступления» в которых я рассказывала истории своих жертв. Освобожденный от гнета движения сюжета, текст явно становился живее, простегивался, как байковое одеяло, нитью собственного опыта…
Сто пятьдесят.
Я уставилась на цифру внизу экрана справа.
Я уже почти довела героев до победного конца, и – не выдержала.
Стояло лето.
Я откинулась на спинку плетеного стула в тени южной акации. Совсем рядом, за янтарной стеной южных сосен, шумело море, трещали цикады, с тихим вздохом с темно-зеленого куста гибискуса падали белые и красные цветы. Логично было бы предположить, что красота окружающего пейзажа поможет смягчить неказистость моего текста. Ведь одно дело – перечитывать результаты своих трудов, сидя под нескончаемым дождем в Брюсселе, и совсем другое – тут, в деревне близ Ниццы. В первом случае депрессия почти гарантирована. Во втором – можно, на крайняк, красиво сброситься со скалы в пенистые воды Средиземноморья.
И я принялась за чтение.
Первые страницы были написаны уже столь давно, что я почти забыла их содержание и читала так, будто видела впервые. Постепенно страх, что получился «ужас-ужас-ужас», начал отступать. Ну, ужас, конечно – еще работать и работать. Но явно лучше глянцевого «Суперкиллера».
А вот достаточно ли это хорошо, чтобы издать?..
Меня терзали смутные сомнения.
Еще одна насущная проблема заключалась в том, что в доме, забитом под завязку чертовой кучей родственников, никто – ни родня с мужниной стороны, ни сам супруг-француз, ни моя дочь, едва научившаяся слагать из букв слоги, – не могли оценить моего шедевра. Нужно было дать почитать роман кому-то непредвзятому, кто мало меня знает и не побоится обидеть…
И я обратилась с просьбой к одной из своих ближайших подруг. Отказать несчастная постеснялась: она приехала ко мне на недельку погостить, и как ей было обидеть хозяйку? А хозяйка, отдав распечатанные сто пятьдесят страниц, стала исподволь ястребиным оком следить, как подруга читает.
Целый день я косилась в ее сторону: что она делает? Смотрит медитативно на горизонт? Купается в бассейне? Помогает мне готовить ужин? Мне хотелось взять ее, как прогульщицу, за плечо и отвести в комнату. И чтоб не выходила, пока не осилит мое гениальное творение!
Но шли дни, и я видела, что дело продвигается медленно. Слишком медленно для книги детективного жанра.
«Унылая дрянь – вот что ты написала, – говорила я себе, кроша, на радость французским родичам, ингредиенты в холодный свекольник – мою обязательную кулинарную программу в летние каникулы. – Можешь радостно выкинуть все к чертям собачьим, и не вздумай, умоляю, допытываться у нее, как ей понравилось!»
–?Ну, как тебе? – спросила я как можно небрежней, когда лежащая рядом в шезлонге подруга отложила мои уже изрядно помятые листы на траву рядом и стала наблюдать за орущей кучей малой детей, сражавшихся за резинового крокодила в бассейне.
–?А? – испугалась она. – Отлично! Знаешь, я редко читаю детективы, и…
–?Да-да, конечно…
Господи, зачем я только задала этот сакраментальный вопрос?
–?Нет, ты не подумай, ты хорошо пишешь, просто я…
–?Давай сменим тему? – умоляюще протянула я. – Хочешь, пойдем завтра гулять на холмы? Полюбуемся на море с высоты птичьего полета…
–?Отлично, – с облегчением выдохнула подруга. – Только выйдем пораньше, еще до жары, да?
Больше мы этого вопроса ни разу не касались.
Прошло лето.
Наступила осень.
Листы моей рукописи были сложены в папку, папка – заброшена высоко на полку. Серая тоскливая пыль оседала на ней месяц за месяцем. Моя литературная карьера, так и не успев начаться, впала в анабиоз.
Как мне тогда казалось – окончательный.
–?Она – моя подруга! – кричала я расстроенному супругу. – Человек пристрастный, хорошо ко мне относящийся! Если уж она не смогла осилить множество моих букв, что уж тут говорить о гипотетических читателях?!
–?А я уверен, ты написала отличный… – упрямился муж, доводя меня до белого каления.
–?Хватит! – орала я. – Всему есть предел! Ты не способен оценить ничего из мною написанного! И слава богу! Можешь не расставаться с иллюзией, что твоя жена – гениальная романистка. Но я – я! – больше и слышать не хочу об «Иерусалиме»!
