Он любуется Анной, пьющей «Love Bomb», и слезы наворачиваются у него на глаза: он воображает, как дивный алкоголь струится по ее очаровательному пищеводу, вдоль прелестного пищеварительного тракта и в восхитительный желудок. В мире не существует ничего более хрупкого и трогательного, чем эта тепленькая женщина с нетвердой походкой, шалыми глазами и хрипловатым голосом…

– А тебе идет быть под мухой, – говорит Марк.

– Ладно-ладно, можешь издеваться.

Лампа освещает Анну. Она кокетливо снимает свои длинные перчатки. Грациозно открывает серебряный портсигар. Постукивает сигаретой по крышке. Прикуривает, табак потрескивает. Кольца ментолового дыма окутывают ее лицо.

– Зачем ты куришь, несчастная атеросклеротичка?

– А зачем ты грызешь ногти, жалкий онихофаг? Ладно, беру свои слова назад. Но я запрещаю тебе умирать раньше меня.

– А я отказываюсь стариться старушкой. Несколько готтентотских Венер беснуются на эстраде: одна трясет тремя сиськами, причем только средняя не подверглась пирсингу. На стену проецируются слова со сублиминальными созвучиями: КИБЕРПОРН

ЭПИФАНИЯ LUCID DREAMING

NAPALM DEATH РОЗОВАЯ ПЫЛЬ

DATURA MOONFLOWER

NEGATIVLAND MONA LISA OVERGROUND HIGHWAY

ВАВИЛОН ГОГ И МАГОГ

ВАЛГАЛЛА БАХРОМА

Марк не все видит – у него запотели очки. У окружающих распутно-ханжеский вид. Этакий целомудренный бордель или порномонастырь. Как только в мир пришел СПИД, все стало суперсексуальным, вот только трахаться почти перестали. Поколение – next – евнухи-эксгибиционисты и монашки-нимфоманки. В помещении влажно и жарко, как в скороварке. Лед в стаканах тает на глазах. Даже стены потеют в этой парилке. Жан-Жорж направляется к Марку и Анне: они лежат на полу, друг на друге, и не переставая целуются, опьянев от счастья. На распухшем лице застыло надменное выражение – слишком много теплого шампанского и обманутые надежды. Фрак Жан-Жоржа промок, грязные фалды волочатся по полу. Этого придурка нельзя не любить.

– Ух ты, какие они милашки, эти двое! Ну почему я-то никак не найду родственную душу?

– Может, потому, что в последнее время возникли временные трудности с бородатыми садомазохистками? – высказывает предположение Марк.

– Точно. Я, конечно, чересчур требователен, и у меня полно вредных привычек: сплю мало, встает вяло, кончаю в одеяло. Я далеко не подарок. Колотый лед придает «Лоботомии» в стакане Жан-Жоржа сходство с молочным коктейлем. Набрякшая вена на лбу пульсирует. Как и большинство друзей Марка, он – профессиональный бездельник. Два источника его доходов – ломбард и казино в Энгьене.

Марк пытается утешить приятеля:

– Слушай, самоуверенные подонки, у которых всегда наизготовку, не нравятся умным бабам. Потому что в чем тогда интрига? Им нравится, когда то орел, то решка. Секс – это как кино в жанре саспенс.

– Согласен: потому-то фильмы Хичкока так эротичны. Только вот в чем фокус: у телок мозги устроены иначе, чем у нас. Верно, мадемуазель? Анна надувает губки.

– Мне-то все равно, – возражает она, – но вот опрос: как вам понравится партнерша, которая через раз будет фригидной? Уверена, что не очень это сладко…

– Она права. Если честно, моя проблема в другом: я боюсь, что женщины ждут от меня доблестных подвигов, и бедненький мой хвостик скукоживается. Я пытаюсь увильнуть, отсюда дурная репутация горетрахальщика…

– Знаешь, что ты можешь сделать? Сделай вид, что до смерти боишься СПИДа. Тогда любая барышня первым делом примется напяливать на тебя резинку…

– Караул!

– Да погоди ты! Эта процедура возбуждает сама по себе, к тому же презерватив оттягивает эякуляцию. Кошечки решат, что ты марафонец. Тебе дадут прозвище – Парижский Дюрасел! Презерватив для секса – что щелочь в батарейке, старик!

– Тебе легко говорить! А меня резинка однозначно гасит прямо на старте. Да пошло оно все на хрен, я уж лучше так, на самообслуживании!

– Снова ты о пользе мастурбации! Похвальная последовательность.

– Да, я сторонник теснейшего соприкосновения при выборе позиций. Тем временем Арета Франклин поет «Respect»: вернувшись за пульт, Жосс Дюмулен переходит к соулу. Все вроде бы довольны. Марк жаждет словесного поноса без знаков препинания. Не станем же мы в такой час требовать от него ясности головы! Сейчас мозги Марка работают, как кулаки человека, бьющего по клавиатуре пишущей машинки. Получается примерно следующее: «роцрфаолщзакилтфт 897908-1 Е*Нол98() *) у.ршгШЩЗОШЩ ЗШ?Г087?*(?"їіРГШН ШЩ 01 Щ) і*/,М ВДОП?*(?глшц=-9 =4 \п58гнр ват9087г90 Зшщ23ок 89-810-*)(*()?Н? аннЮЮЮЮн гло.»

Этакое произведение Пьера Гюйота. Марк записывает удачное сравнение на желтом листке – оригинальность он ценит превыше всего. Впрочем, если Марк напишет книгу, она будет как две капли воды напоминать произведение любого другого придурка-ровесника.

Жан-Жорж говорит с Анной, а она внимает ему, как Богу, и Марк решает убить его, если это не прекратится.

– Анна, запомни главное: самые скучные минуты в жизни любого мужчины – между эякуляцией и следующей эрекцией (разумеется, если встанет).

– Неужели все так серьезно?

– Конечно, дорогая! Весь цимес в том, что мы – разные. Мужики все бестолочи, а бабы – зануды…

– Ну, теперь все так перемешалось: женщины превратились в мужчин, а те обабились…

– Но в ресторанах-то сортиры все еще раздельные, – раздраженно вмешивается Марк.

– Стой-ка, куда подевался Жосс? Их взгляды устремляются на опустевшую кабинку диджея. МАРК. Итак?(…)

Минутная пауза. ЖАН-ЖОРЖ. Вот те на. (…)

Двухминутная пауза. АННА. Тсс. (…)

Три минуты они молча кивают друг другу. МАРК. Пфф. (…)

Четыре минуты многозначительного молчания, прерываемого бульканьем: налить стакан – выпить – снова налить и т.д.

Марк только-только начинает с большим трудом постигать гибкость мультикультурного светского общества по сравнению с концептом государства-нации, как Жан-Жорж заказывает еще один графин «Лоботомии» с колотым льдом.

Как и Марк, Жан-Жорж говорит правду, только когда смертельно пьян… Груз робости и социальных условностей спадает с их плеч по мере того, как они напиваются… Внезапно им становится очень легко высказываться по любому поводу, а в особенности по поводу вещей сложных, болезненных, личных, о чем не расскажешь даже самым близким людям: в этом состоянии слова срываются с языка сами собой, а затем чувствуешь огромное облегчение. Назавтра они будут краснеть от одного только воспоминания о сказанном. Они будут жалеть о своей откровенности, кусать пальцы от стыда. Но – слишком поздно: незнакомым людям уже известно о них все, и остается только слабая надежда на то, что при следующей встрече они сделают вид, что не узнали их…

Неожиданно это размышление прерывает Крик. Совершенно невероятный Крик, в котором в равных пропорциях смешаны радость и боль. Жосс вновь появился за пультом и ликует. Этот вопль радости и страдания разносится по всему клубу, и те гости, которые еще в состоянии соображать, поднимаются с пола, чтобы откликнуться на него. Ни Марк, ни Анна, ни Жан-Жорж никогда в жизни не слышали ничего подобного. Что это: новая пластинка? Пленка из архивов, собранных «Эмнисти Интернейшнл»? «Хит-парад турецких застенков»? «Ассимиляция путем этнических чисток»? Этот Крик вгрызается в кору головного мозга. Высшая точка кульминации. Страх и Блаженство. Звук, от которого «хочется родиться обратно». От которого становится стыдно, что ты – человек.

Танцпол пробуждается от временного забытья для того, чтобы вновь закружиться в истерическом вихре. В эквилибристике высочайшего полета. В Сарабанде Сарданапалов! Крик покорил этих вредоносных демонов, этих джентльменов без плаща и шпаги. Очаровательные bimbos, валявшиеся бесформенными кучами еще две минуты назад, снова беснуются в атмосфере цивилизованной серопозитивности. Одна из танцовщиц на сцене засовывает себе во влагалище карманный фонарик для того, чтобы достичь внутреннего просветления.