Глухим, как из могилы, голосом, столь же жестко, как и прежде, Мустафа продолжал:
— Непослушание — худшее из преступлений, в которых может быть обвинен корсар.
«Я знаю об этом, господин», — хотел сказать Омар, однако не смог выдавить ни слова и стоял с открытым ртом, будто веревка палача уже затягивалась на его горле.
И тут вдруг зазвучал совсем иной голос — мягкий, доверительный, добрый:
— Я забыл об этом, сын мой. А ты не забывай и в будущем никогда так не поступай. Ты снова вернешься на тот же корабль.
— А капитан? — отважился наконец спросить Омар.
— Капитан там другой.
— А где прежний?
Мустафа только слегка шевельнул рукой. Произнес ли он при этом роковое слово «непослушание», Омар так и не понял Однако ему все же показалось, что да. Нет, он не услышал его, а прочел глазами с шевелящихся губ Мустафы.
Так или иначе, но жест был ясен и однозначен. Капитан — мертв.
— Я возвращаю тебе свободу, сын мой. Надеюсь, ты сумеешь выказать свою благодарность. В один прекрасный день, если сможешь мне понравиться, ты сам станешь рейсом.
«Если сможешь понравиться?» Он сумеет! Теперь, когда ему не придется больше быть козлом отпущения для всех и каждого, когда он сам имеет право командовать, мужеству и силе его не будет границ!
Какой, однако, человек этот страшный Мустафа! Но он — друг.
«Он не разочаруется во мне!» — еще раз решил для себя Омар. Старый сотоварищ по тюрьме и его будоражащие душу речи были забыты. Ложь все это, о чем он говорил, детский лепет. Старик впал в детство. Нечего больше о нем и думать.
Однако слова бывшего раба не забывались и навязчиво сверлили мозг. Отвлечешься от них, будто никогда и не слышал, и вдруг они возникают внезапно и не дают покоя. Они подобны медленно действующему яду, бледнеют, тонут, всплывают вновь, возникают во сне как осязаемые образы, как реальность, заставляют размышлять о них. Можно не соглашаться с ними, оспаривать. Сама жизнь опровергает их. Он — свободен. И все же никак они не уходят, эти мысли европейца, несомненно — ложные. Ложно все, что говорят и чему поучают неверные. Один только Аллах, которого они не признают, истинен и правдив.
«Ты сам себя обманываешь, Омар! — говорит голос, идущий из глубины души. — А вдруг они говорят правду?» Нет, нет, этого не может, не должно быть!
Сражения! Только в схватках спасение от таких пустых мудрствований.
Омар так и рвался в бой — это был единственный способ отринуть от себя сверлящие мозг мысли, вложенные в него Бенедетто Мецци.
Пока молодой офицер мучился сомнениями, бичевал себя, нанося удары не по коже, а глубже, в самое сердце, ренегат Бенелли прочесывал регентство, стремясь выйти на след Эль-Франси.
Эль-Франси — француз по имени Жан Менье из Ла-Каля. Человек состоятельный: охота — прихоть куда как не из дешевых. Ни о каком Луиджи Парвизи в городке, по словам шпиона, никто ничего не знает.
Имена, как звук и дым, — они исчезают. Их можно сбросить с себя, как грязную рубашку, и заменить на другие, когда потребуется.
«Ну хорошо, — решил Бенелли, — коли так, надо обязательно сойтись с этим Жаном Менье — Эль-Франси лицом к лицу и выяснить наконец, не Луиджи ли Парвизи действует под этими именами». Сюрприза здесь, пожалуй, ожидать не приходится: очень уж прочные завязываются узелки между этим Менье и Парвизи. Он, Бенелли, просто нюхом чует, что не ошибся. Даже в мыслях иной раз путается: хочет сказать Парвизи, а говорит — Менье, думает о Менье, а говорит — Парвизи.
Он приказал схватить этого Эль-Франси и доставить в Алжир. Но его посланцы вернулись с пустыми руками. Всякий раз дичь умело ускользала от них. Ну как не зауважать такого человека! Возможно, своего земляка? Бенелли даже чуть было не возгордился им. Но — лишь на миг: он терпеть не мог рядом с собой никого, умного и понимающего тонкость интриги, такого же авантюриста, как и он сам. Пока Парвизи не ввязался еще в высокую, запутанную игру, называемую политикой. Пока нет. Но кто может гарантировать, что он не сделает этого завтра? А может, уже и сегодня?
Возможно, однако, что все это куда проще. Он ищет своего сына. Прочности регентства это никоим образом не угрожает. Снова и снова Бенелли урезонивал себя, призывал к спокойствию. Что ему этот человек? С чего бы щадить его? Из-за того, что он — генуэзец? К черту сантименты! Генуя, родина, давным-давно покинута и позабыта. Теперь она — не более чем точка на географической карте. Да, если речь идет только о розысках сына, это не так уж плохо. Но ведь этот Эль-Франси — преемник француза Эль-Франси! С ним даже и негр Селим, верный спутник того, первого. Почему первый передал второму это почитаемое и любимое в стране имя? Только ли для того, чтобы ему удобнее было искать мальчишку? Нет, не может быть — за этим, несомненно, кроется что-то иное. Парвизи работает на Францию. Если так, то это грозит опасностью, устранить которую может только один человек — он сам, Бенелли!
И безобидность Эль-Франси — всего лишь маска. То, что упустил туземный лазутчик, не ушло от внимания Мустафы. В стране много говорят об Эль-Франси. И верный друг-то он, и помощник, и советчик. Но чтобы подстрекал он народ против турок — об этом никаких сведений не поступало. За это его к ответу не притянешь. Ладно, пусть даже против турок он ничего и не замышляет, но он, и это много существеннее, наводит людей на размышления. Только что вспыхнувший пожар можно погасить быстро. Куда страшнее огонь, тлеющий под крышей, скрытый под балками и кладками. В любой момент может разлиться он в целое море пламени, и для преодоления его потребуются чрезвычайные меры. Если люди долго обдумывают какое-то дело, взвешивают все «за» и «против», прикидывают шансы на возможный успех и неудачу, выжидают, пока плод созреет, — это и есть наивысшая опасность!
— Я — Мустафа, советник дея, — представился Бенелли деревенскому старосте.
— Добро пожаловать, господин. Великая честь выпала нашей деревне. Что привело тебя к нам?
— Я на охоте, мой друг. Не могу ли я чем-нибудь помочь вам? Не нападают ли хищные звери на ваши стада? Я могу расправиться с ними.
— Ты так добр, господин! — снова поклонился кабил.
«Скрытный парень, — решил Бенелли. — Может, не следовало представляться советником дея?»
— Повторяю: я охотно помогу вам.
— Спасибо, господин, но ты опоздал.
— Опоздал? Не понимаю тебя.
— Нам помог Эль-Франси, господин!
Бенелли удовлетворенно улыбнулся. Кабил заметил это.
— Ну вот. Я рад слышать это. Лихой парень этот Эль-Франси!
— Наш друг, господин.
— Вы можете гордиться им. Все, что я о нем слышал, мне очень нравится. Я с удовольствием сходил бы как-нибудь вместе с ним на охоту. Скажи, где я мог бы с ним встретиться? Ты ведь слышал обо мне, знаешь, что я…
— Да, господин.
— И что же ты знаешь?
— Что ты большой начальник.
Бенелли рассмеялся. Этот деревенский староста — остолоп, дурень, слабоватый умом.
— Вовсе не это хотел я сказать, мой друг, а то, что как охотник могу потягаться с вашим Эль-Франси. Мне хотелось бы поохотиться вместе с ним. Где он?
— Я не знаю этого, господин.
— Мне говорили, что его видели здесь еще вчера?
— Вчера, господин?
— Странно, что ты ничего об этом не знаешь.
Кабил не отреагировал.
— Жаль. Ты лжешь, старик! — легко, будто так, между прочим, бросил Мустафа в лицо старосте оскорбительные слова.
— Я не отваживаюсь возразить тебе, такому великому и могущественному человеку, даже если в мыслях твоих нет правды.
— Проклятье! — Из этого идиота все равно ничего путного не выудишь. Лучше, пожалуй, закончить разговор какими-нибудь дружелюбными словами. — Извини, я не хотел тебя обидеть. Меня, должно быть, неправильно осведомили. Этой ночью мы останемся у вас. Я сам принимаю приглашение в твой дом. Для моих спутников найди подобающий кров.
То, что кабил и не думал его приглашать, Мустафу нимало не смутило. Он — господин, и дать ему приют все прочие должны почитать за великую честь.
