Рональд заерзал в постели, прикрываясь одеялом. Маркиз склонился над кроватью и ласково погладил его по руке.

— Вы премилы, мой друг, — заявил он. — Вот почему договариваться с крестьянами мы отправим именно вас.

— Меня? — удивился Рональд.

— Да-да, вас. Я, как вы догадываетесь, считаю ниже своего достоинства снисходить до собственных крепостных. А у вас тем больше весу, что вы посланник самого Правителя. Крестьяне ведь любят Правителя — он у них ни разу не отнял ни копейки, не ударил по лицу, не наплевал в душу — по крайней мере, непосредственно, зримо: чтобы понять, что он, может быть, еще больше меня в их катастрофах повинен, нужно иметь недюжинное абстрактное мышление — а у них и дюжинного-то нет. А вот я для них — сам дьявол: они вам еще расскажут — и детей я по ночам ворую, и с козами совокупляюсь, и… В общем, мне оскорбительно было бы с этим сбродом даже разговаривать.

— Я не против — но как я поеду к ним в таком состоянии?

— О, это не проблема. Агвилла, примени свое чудесное средство.

Человек-орел подошел к кровати, жестом попросил Рональда обнажить рану и стал поливать ее из миниатюрной лейки розовым раствором. Ткани плеча зачмокали, словно пили жидкость — и вдруг стали срастаться так быстро, словно вода, в которую упал камешек, затягивалась. След, правда, остался, но совсем незаметный.

— Вот и славно, — сказал маркиз. Агвилла, казалось, улыбался клювом и черными глазами.

— Спасибо, — поблагодарил Рональд.

— Не стоит. Вы мои гости, и к вашим услугам все чудеса моего замка — и поистине, сам царь Соломон не видал таких чудес. Мы лечим любые болезни, создаем любые живые существа, решаем любые проблемы — правда, никогда не следует забывать, что за любое чудо, вырванное у природы, приходится платить…

Готовясь к завтрашним переговорам, Рональд расхаживал по стене замка, беззвучно шевеля губами и размахивая рукой: произносил филиппику, обвиняющую крестьян во всех смертных грехах, а более всего — в гордыне, «побудившей дерзнуть против богоустановленных законов социального бытия». На этом «бытии» он так размахался рукой, что чуть не пришиб молодую и прекрасную девушку, выскочившую у него из-за спины.

— Граф Рональд! Граф Рональд! — взвизгнула она. — Я Роксана, воспитанница маркиза!

Она была очень красива: не той холодной красотой, какой отличались столичные дамы, в частности приснопамятная леди Изабелла; жизнь в глуши придала ее щекам здоровый, почти что крестьянский, румянец, темные волосы водопадом струились по плечам, шоколадные глаза искрились задором и весельем юности.

— Папенька мне о вас рассказывали: вы граф Рональд Вольпи, верно? — воскликнула она. — Говорят, вы отличный воин и вчера в одиночку защищали мост против толпы мертвецов. Это правда?

— Нууу… — развел руками Рональд.

— Не скромничайте, не скромничайте! — захихикала девушка. — Ишь покраснели-то как!

— А кто ваш отец? — попытался сменить тему Рональд.

— Граф Кверкус Сквайр, ближайший сосед маркиза. Папенька всю жизнь провели в войнах, еще в турецкую кампанию служили при штабе и исписали не одну тысячу бумаг, снабжая войска фуражом, пушками и клинками. Оттого-то я и выросла здесь, в замке; хотя воспитанием моим, честно говоря, никто всерьез не занимался. Детство у меня было довольно-таки скучное, его только молодой маркиз скрашивал…

— Гнидарь! — воскликнул Рональд.

— Вы знакомы? — удивилась Роксана. — Именно Гнидарь. Представляете, я так привыкла к его неприятному имени, что оно мне кажется возвышенным и благородным.

— А где он сейчас? — Рональд тут же мысленно отругал себя за поспешность, но Роксану вопрос не насторожил.

— Он пропал, — печально потупила она очи. — После того, как сэр Альфонс сжег дом, где жили две его возлюбленные крестьянки, одной из которых он писал стихи, а другой — пел серенады…

— Гммм… — Рональд потупил очи. — А маркиз и правда этим занимался?

— О, это страшный злодей, — подтвердила Роксана. — Он был мне как отец, но руки у него в крови по локоть. Гнидарь мне такое про него рассказывал… Мы играли в куклы и солдаты, были совсем маленькие — и Гнидарь все плакал, когда мать его, леди Эльвира, возвращалась из комнаты маркиза в платье, пахнущем кровью и отчего-то желудочным соком… и начинала пить рюмку за рюмкой. Она вскоре бежала из замка, а маркиз принялся лютовать пуще прежнего. Со мной, правда, он всегда был учтив и обходителен, но вот сына заставлял просить подаяния у стен соседнего монастыря, рубить головы курицам, бить по лицу крестьянских девочек… Потом Гнидарь подрос. Я помню эту сцену: ему было тогда четырнадцать, и маркиз велел ему выпороть служанку. «Задери ей юбку и дай хорошенько по филейным частям, превращая белое в красное!» — смеялся маркиз. Бедная девочка лежала, плача навзрыд и сама уже завернула юбчонку на голову, чтобы расстрогать палачей. А Гнидарь взял розги, подошел к маркизу и хлестнул его по лицу… У сэра Альфонса до сих пор царапина видна на щеке. А у Гнидаря после этого случая — шрамы по всему телу…

На следующий день Рональд во главе посольства отправился в деревню. Вести переговоры с крестьянами — это звучало дико, но услужливый разум человеческий мигом подбрасывал оправдание: времена нынче такие пошли. Не будь этого оправдания, род человеческий вымер бы на второй день. А так жил себе да жил, правда, лучше не становился.

Деревенька выглядела убогой и разгромленной. Дома были такие: в одном три стены сговорились и подсадили четвертую, да так, что она ушла в землю; в другом не было крыши, а также входа — да и не нужен он был, поскольку, хорошо подпрыгнув, можно было попасть внутрь, перескочив через стены; от третьего дома осталась только печь с лежащим на ней хозяином. И тараканы — всюду бегали рыжие худющие тараканы.

Крестьяне сидели на корточках. Рональд читал где-то, что эта поза — одна из черт человеческого вида, отличающая его от обезьян. Если принимать за чистую монету еретическое учение о происхождении человека от обезьяны (Рональд всегда порицал себя, но из ереси этой выйти не мог), становилось ясно, какими мелочами являются все различия в братской семье приматов.

К вони крестьянских жилищ он понемногу привыкал, к виду самих мужиков — все никак не мог. Они производили впечатление живых мертвецов, сражаться с которыми он сюда и явился: обернутые черными тряпками, словно прокаженные, с морщинистыми коричневыми от солнца лицами и голубыми глазами, ангельски смотревшими из-под угрюмых набрякших век. Они сидели вокруг домов и не двигались, не произносили ни слова. Рональду становилось жутко, жутко мистически. Умом он понимал, что в случае нападения сумеет вовремя отступить: крестьяне не производили вида сколько-нибудь опасной военной силы, а он все-таки явился не один, а с целой гвардией — но толпа эта вызывала у него такой же страх, который мы испытываем при виде больного чумой: страх заразиться чужой бедой и горькое удивление при виде того, во что можно превратить человека.

— Мои приветствия! — сказал Рональд, не спешиваясь с Гантенбайна. — Кто здесь старший? С кем я могу поговорить об условиях перемирия?

— Я здесь батько! — выдвинулся вперед из толпы человек. — А это мои кореша.

Он был широк в плечах и одет более шикарно, чем сидевшие вокруг крестьяне: кожаная куртка, меч на боку, перстень с бриллиантом на руке, длинные и блестящие, вероятно, напомаженные салом волосы. А также одноглаз: левое веко отступило вглубь глазницы, из-под него был виден краешек багрового глазного дна.

Следом за ним вышли еще два человека: один — мрачного вида разбойник, совершенно заурядный и любопытства у Рональда не вызвавший, а третий…

А третий, третий — у Рональда дух перехватило — третий не был живым человеком.

Кожа его была желта, как кожа у древних стариков, разве что немного посуше, глаза несколько белесы, а еще не видно было вен на его руках. Грудная клетка (это уж Рональд потом присмотрелся) не двигалась — он не дышал. Тусклые зрачки казались гнилыми, скулы выпирали, да губы несколько ввалились. Но никаких очевидных патологий — трупных пятен, гниющего мяса, торчащих костей — ничего этого не было.