— Иегуда Картезианец, — с достоинством отвечал монах.

— А, Егуда, слыхал, слыхал… — осклабился батько.

— Откуда бы? Свои шпионы в замке? — поинтересовался Иегуда, пряча ехидство.

— А отчего бы и нет? Даже у камней уши есть — знаешь поговорку? А я все ж не камень… Ладно, будьте здесь, я скоро. — и Полифем побежал отдавать указания своим разбойникам, среди которых Рональд узнал Жана и еще не скольких крестьян, с которыми встречался в деревне. Те стали убирать с поля боя тела павших, складывая их на две телеги, спущенные вниз с того же холма. Это выглядело в высшей степени благородно — тем более что своих убитых они свалили в ту же телегу, что и имперских солдат, — причем без каких-либо церемоний, довольно грубо, хотя и аккуратно. Зато не мародерствовали, не грабили покойников. Погрузив тела на подводы, главарь разбойников вернулся.

— Что смотрите? — ехидно поинтересовался он. — Думаете, как до жизни такой я докатился? Для меня такая жизнь — большое достижение; начинал-то я и вовсе простым смердом.

— А с чего подались в борцы за идею? — спросил Иегуда.

— Не за идею, а против вас, бар, — улыбнулся Полифем. — Чтобы жизнь вам малиной не казалась — для того и подался.

— Да уж, малина еще та, — заверил его Слепец. — Вот, например, моя: днем — по ресторациям, ночью — по борделям.

Полифем хмыкнул. Телеги, отчаянно скрипя колесами, двигались по дороге в деревню.

— Мы с вами поедем, — неожиданно сказал Иегуда. — Назад сами мы вряд ли выберемся.

— Да ради Бога, — усмехнулся батько. — Нам скрывать нечего.

Ехали молча, настороженно. Полифем шутил и скабрезничал без умолку, но видно было, что присутствие непрошеных гостей его не радует. Слепец задумчиво молчал, Рональд, мысленно декламируя, мучительно пытался соединить в последнюю строфу сонета четыре неровных, пружинящих, точно китовый ус, строчки. Наконец они выехали из лесу. Впереди была развилка-в замок и в деревню.

— Все, лыцарь, тебе налево, нам направо, — рассудил Полифем. — Никому, понятное дело, ни слова. Впрочем, все равно ведь расскажешь, если это в твоих планах имеется.

— Не расскажу, — заверил его Рональд.

— Ну так Егуда расскажет, — махнул рукой Полифем, стегнул коня и поскакал по дороге в деревню. Вся орава поскакала за ним.

Передняя телега неожиданно остановилась, кучер оглянулся назад.

— Ладно, вставайте! — произнес он грубо. — Покуражились — и будя. Лошадей пожалейте, лентяи!

Лежащие в телеге люди стали подниматься, молча поправляя одежду, рассматривая свои ранения.

Рональд едва не подпрыгнул — сперва ему подумалось, что солдаты искусно притворялись убитыми, но рубленые раны в головах от сабель, сквозные ранения копьями, до сих пор торчащими из спин и груди, — этого подделать никак было нельзя. Более же всего говорил за себя мутный взгляд глаз несчастных — это были мертвецы.

Все также без единого слова они извлекали из своих тел копья и пули, застегивали пуговицы, вылезали из телеги и мрачно смотрели на окружавшие их деревья. Рональд прекрасно понимал их молчание: что тут можно было сказать?

— Смерть всех мирит, — пояснил кучер, улыбаясь щербатым ртом. — Ладно, ребята, равняйсь, смирно, следуем за генеральской каретой в деревню! Нашего полку прибыло, маркизу теперь несладко придется.

Рональд вышел во двор, но там оказалось так темно, что он, пройдя два шага, чуть не упал.

— Посветить? — спросил заботливый голос и тут же добавил досадливо:

— Ах, черт, я же забыл, что мой фонарь тебе не поможет!

— Иегуда? — удивился Рональд. — Я, собственно говоря, по нужде.

— Я так и понял, — заверил монах.

— Да я найду место, — Рональд, опасливо держась за стену, пробирался все дальше и дальше от башни. Наконец он отцепил пальцы от кирпичной кладки, оттолкнулся от нее, как пловец от камня, и нырнул во тьму. Послышался шум листьев.

— Вот я о чем подумал, о Иегуда, — признался Рональд, возвращаясь. — Ты так странно забыл о том, что все существа, кроме тебя, не способны видеть света твоей лампы, что мне пришло в голову: ты, наверное, не один такой на свете. Наверное, в вашем монастыре есть и такие, кому доводилось тебе светить своей лампой, разве нет?

— Истинная правда, сэр Рональд! В нашем монастыре было пара десятков таких же, как я, и еще более таких, которые обладали иными способностями, мне недоступными.

— Неужели? Что же Святая церковь прислала только одного тебя? Неужели толпа таких монахов не сокрушила бы любые полчища мертвецов?

— Пришлет еще, я думаю. Никто не в силах предугадать планов Святой церкви. Но, честно говоря, я уверен, что смогу справиться с Муравейником в одиночку.

— Быть не может! — Рональд даже рот открыл от удивления, благо в темноте этого никто не видел.

— Не стану объяснять тебе, как именно. Рано или поздно ты увидишь все собственными глазами. Или не увидишь.

И Иегуда вздохнул.

— Пока я что-то и мира вокруг себя не вижу, — задумчиво сказал Рональд, пытаясь рассмотреть в затянутых одеялом облаков небесах хоть лучик света. — Скажи, Иегуда, а правда ли, что раньше ночью было столько же света, сколько днем?

— Правда. Древние люди умели ловить гром и молнию и заставляли их течь по трубам, словно жидкую субстанцию. Испаряясь, эта жидкость обращалась в свет и освещала города и деревни. Утраченное ныне искусство.

Они помолчали.

— Вот что вызывает у меня наибольшее недоумение: от чего люди не пользуются теми природными богатствами и силами, которые Конец физики отнюдь не уничтожил? Ну, например, энергия пара действует и в наши времена; отчего же люди перестали пользоваться паровыми двигателями? Ведь это могло бы даровать армиям победу, мануфактурам — небывалую производительность, домам — удобство и комфорт! Но видно, настолько склонен род человеческий к умственной лени, что даже простейшие машины ему конструировать не хочется — все он надеется на свои кулаки, на дубины, коими, в сущности, являются наши мечи, на звериные шкуры, коими являются наши доспехи…

— Ну, моя Исмигуль — не дубина! — возразил Рональд, ласково поглаживая рукоять своего меча.

Они снова помолчали.

Ни звезды не было видно в черноте неба.

Вслед за заключением мира в объединенный лагерь крестьян и солдат маркиза прокралась мерзостная скука. Люди пытались изловить ее и сжечь на костре, наступить ей при удобном случае на ногу — все тщетно. От скуки люди сходили с ума, вешались и топились, проигрывались в карты или крутили такие романы, которые в других условиях показались бы противоестественными.

Барон Лукас сидел на бревне и качал ногою. В руке у него была кружка янтарного пива. Пиво, как известно, — плебейский напиток, и барон убивал сейчас сразу двух зайцев: удовлетворял желудок и играл в демократию. Сложная политическая конъюнктура в любой момент могла привести, например, к суду над маркизом, а в этом случае надо было заблаговременно показать свою верность идеалам революции. Вот почему Лукас ходил с красной розой в петлице — Одновременно символом революции и куртуазным атрибутом, намеком на страстность натуры и обещанием подарить любовь. Другие маркизовы нахлебнички так открыто свою приверженность революции отнюдь не выражали.

Вокруг не было ни души: ни девицы, чтобы к ней подъехать, ни солдата, чтобы на него наехать.

В тот момент, когда Лукасу стало совсем скучно, на поляне появился Хайдар.

Как многие сарацины, попавшие в плен к бунтовщикам-христианам во время последней войны с турками, Хайдар спился совершенно. Целыми днями он слонялся по округе и вымаливал у всех знакомых и незнакомых хотя бы пару глотков. Он был черен и сед, морщины на рано состарившемся лице заменили ему шрамы.

В руке у Хайдара была смятая пачка с жевательным табаком, только что выманенная у крестьянина в обмен на последнюю реликвию, что у него была еще утром, — ятаган, которым когда-то наградил его сам паша за храбрость (от нее теперь даже крох не осталось). Увидев пиво, он судорожно сглотнул. Движение это не ускользнуло от барона, и разум его воспарил до небес от радости.