Оба — и Гнидарь, и его отец — тут же вскочили и бросились друг на друга. Гнидарь на ходу выхватил меч взамен утерянного при падении арбалета и вращал его перед собой; маркиз атаковал сына выпадами кишок, словно кобры, раскачивающихся и делающими вдруг стремительный бросок.

Рональд тоже обнажил меч и резким движением рубанул по одной из кишок; та упала на землю, словно голова Змея Горыныча. Маркиз взвыл и шибанул Рональда своим толстым кишечником; рыцарь едва успел уклониться. Они вновь кидались на чудовище, стоявшее на двух кроваво-красных ногах, а выше пояса превращавшееся в клубок мерзких трубок, пузырей и костей. Маркиз отступал, уворачиваясь от напора двух разящих мечей с немыслимой скоростью.

В какой-то момент они оба потеряли бдительность, увлеченные собственной атакой: маркиз извернулся, словно воздушный лев, длинная тряпичная кукла на палках, которую таскают китайцы на праздниках, и зубами страшного черепа схватил рональдов меч; рыцарь от неожиданности выпустил Исмигуль, боясь ее сломать, а хитрая тварь швырнула его клинок в соседнее болото, из которого теперь видна была только рукоять.

Рыцарь бросился спасать Исмигуль, а когда вернулся, увидел, что Гнидарь сидит на земле и отбивается уже ногами. От арбалета остались только щепки.

К месту страшной битвы сбежался почти весь отряд.

— Меня подождите, меня! — кричал Полифем, как вихрь, летя с дальней поляны.

Рот твари раскрылся широко, как Черное море, словно был резиновым. Маркиз явно примеривался: что бы отхватить сыну — руку, голову или сразу полтуловища.

Гнидарь повернулся к Рональду.

— Прощайте! — кратко сказал он и прыгнул маркизу прямо в глотку.

Рональд, держащий меч обеими руками, занесенными над головой, и готовящийся нанести удар, опешил.

Гнидарь дал себя проглотить.

Теперь рубить маркиза было нельзя — слишком опасно это оказалось бы для его сына.

Чудовище стояло на прежнем месте и смотрело на окружившую его толпу удивленными глазами.

Это продолжалось одно мгновение — а затем маркиза стало пучить; он повалился на землю и принялся по ней кататься. Сквозь его оболочку проступали контуры человеческих рук, коленей, яростных кулаков, колотящих изнутри. Маркиз — вернее, та его ипостась, что напоминала кровавый мешок или рогатую багровую гусеницу, вертелся, как обезумевший вихрь. Явственно слышался треск ломающихся ребер — но чьих?

В ужасе отбежали крестьяне от места схватки; а мертвецы стояли отстраненно, вовсе и не думая помогать. Рональд бросился к месту схватки, но не мог изыскать никаких методов спасения Гнидаря, который был проглочен чудищем.

И вдруг вихрь, оставлявший на земле пятна крови, утих, причем так мгновенно, словно костер загасили водой. Тогда все подошли к лежащим на земле людям, вставленным друг в друга, как матрешки, и рассмотрели их.

Гнидарь разорвал маркиза изнутри; его руки вылезли сквозь маркизовы ребра — и т.д., я бы продолжал описывать, если бы не был уверен, что читателя стошнит. Сын пробился сквозь сизые внутренности отца, как трава пробивается сквозь асфальт. Правда, в отличие от травы, он уже был мертв.

— Не вливайте вина молодого в мехи старые, — сказал Иегуда, глядя на это безобразие.

Маркиза — густую сеть кровавых кружев — разрезали и извлекли из него тело Гнидаря.

Есть в послеполуденном воздухе ощущение и знак: все проходит, до заката еще далеко, но он будет, и вот прими его первый привет. Таких приветов будет еще много, лишь помни, человек, и ты умрешь в один спокойный вечер.

Они собрались возле засыпанной землей одинокой могилы на лесной поляне и стояли: усталые люди в окровавленной одежде и доспехах. Шрамы скорбели на их лицах, морщины задумались в уголках их губ, седина и грязь давно не мытых и не стриженных волос были печальными.

Полифем вышел вперед, поднял руку и, нелепо ею махая, стал читать на память:

Аминь, аминь и триста раз аминь.

Батько Полифем дочитал, ударил себя кулаком в грудь и заплакал.

«Это ж все неправда», — подумал Рональд. — «Не опускал Гнидарь никого и не мочил — да и вором уж тем более не был — сын дворянина!»

Но чувства Полифема, вылившиеся в столь привычную ему терминологию, были столь искренни, что он не стал говорить этого вслух.

Ветер ронял с деревьев листья.

Ветер ронял с деревьев листья.

Ветер ронял с деревьев листья.

Ронял их гораздо чаще и больше, чем мог бы обычный весенний ветер. Что-то тут было не так.

Он поднял голову и увидел сидящих на деревьях лучников.

— Стойте! Остановитесь! — закричал Рональд. — Что вы делаете?

Стрелы сыпались, как плоды с деревьев, только не случайно, а целеустремленно. Крестьяне падали, пытались бежать — но поляна была окружена со всех сторон. Мало кто успел даже оружие достать.

— Сдавайтесь! — крикнул голос из лесной чащи, неестественно громкий для человека.

— Сдохнем, но не сдадимся! — проорал в ответ Полифем, и в тот же миг сразу две стрелы вонзились почти в одно и то же место на его бедре. Батько упал на колено, а сам заряжал пищаль. Но тут с ним произошло нечто странное — он накренился набок, выронил оружие и захрапел, растянувшись на земле, только время от времени подрагивая раненой ногой.

Это был даже не яд, а неожиданно гуманное снотворное. Впрочем, о гуманности говорить было рано — Рональд тут же понял, что лучше бы крестьянам умереть сейчас.

Однако они уже спали — да и он засыпал, пораженный стрелой в ключицу.

В сумраке пещеры лица монахов плыли, принимая совершенно фантастические формы. Или это и были фантастические лица? Боже, что за страшные морды! Губы в полфизиономии, пустые глазницы, гипертрофированные головы, лишние конечности… Все окружавшие его страшилища были в черных балахонах, и только у дальней стены стояли обычные люди, тоже в монашеских одеяниях — а самым заметным и нарядным среди всей толпы был, разумеется, Каликст.

Ключица ныла противною болью — хоть рана была и пустяковая, но настроение, и без того упадочническое, портила совершенно.

Каликст торжествовал: в плен попал весь ударный отряд восставших — а самое важное, что сам главарь, целый и невредимый, был теперь у него в руках! Немного омрачало его радость то обстоятельство, что одна из снотворных стрел ранила самого короля Эбернгарда — по лицу папы время от времени пробегала тень страха и сомнения; но зато короля уже переправили в Рим, и подвиг его освобождения из мрачных застенков Муравейника Каликст был готов разделить с Рональдом и Иегудой.

— Чудо! Дети мои, случилось чудо! — радостно тявкал Каликст. — Мы обрели истинного короля! Правление Арьеса закончено, все будет по-старому, я надеюсь.

В папской свите был замечен капитан Александр; после того, как он спас Каликста, тот сделал его главой своей охраны. За две недели капитан успел заметно поправиться: не то, чтобы растолстел, но стал более крепким, раздался в плечах и вообще стал похож на столичного жителя — в интонациях все чаще проскальзывали презрительные нотки, улыбался он все реже, смотрел больше исподлобья.

Только увидев Рональда, он как-то оживился и тут же подошел к нему.