– Ну, здравствуй, – сказал он, и голос был подстать глазам. – Здравствуй, долгожданная.

Это лицо не было приспособлено для улыбок, но сейчас оно казалось почти приветливым. Но губы, кажется, потрескались...

Что-то возникло и тут же пропало перед внутренним взором – мгновенно, как при вспышке. Отрада покачнулась.

– Здравствуйте, – сказала она, преодолевая какое-то внутреннее сопротивление.

– Не узнаешь... – уголки рта вновь опустились. – Что ж, Пафнутий говорил, что может такое стать... Правда, не узнаешь?

Она покачала головой.

– Я... – начал он и сделал маленький шаг вперед, – твой... – и еще маленький шаг, – отец... Отрада непроизвольно отступила.

– Настоящий отец... – шаг, – подлинный отец...

Она почувствовала, как под колени ей уперся край лежанки, и скользнула влево. Человек остановился. Но глаза его не отпускали. Он лишь смотрел, не поворачивая головы, и можно было зайти ему за спину, но все равно ощущать этот взгляд. Она знала, что теперь это надолго.

– Ты все равно здесь – и будешь здесь, – сказал он тихо. – Я так хочу, а все, чего я хочу, происходит. И вот еще, чтоб ты знала... твой возлюбленный мертв. Его повесили на сухом дереве.

– Что? – не поняла она.

– Два часа назад Алексея Пактовия, кесарского слава, ученика чародея Филадельфа и чародея Истукария, повесили на веревке за шею. На сухом дереве.

Эта казнь не позволяет душе расстаться с телом до самого дня Восстания мертвых. Но это уже ничего не значит для тебя. Ибо никакого Восстания не будет...

Отрада почему-то опустила взгляд. Будто кто-то снизу пытался привлечь ее внимание, подать ей сигнал. Но это были всего лишь ее собственные руки. Она смотрела на них, не понимая. Руки как руки...

– Это уже третье известие о его смерти, которое я получаю от других людей, – сказала она. Голос был ровный, и это удивляло. – И много раз...

– Это ничего не значит. И весь ваш опыт, дочь моя, здесь ничего не значит.

Я оставляю вас – ненадолго. Гуляйте. Слушайтесь Аски. Она дурного не скажет.

Он щелкнул пальцами, и тут же раздался веселый цокот коготков по плитам пола. Из-за спины человека выбежала, виляя хвостом, большая рыжая собака, и широко улыбнулась Отраде.

У собаки было человеческое лицо.

Поздним утром в дверь комнат «Зеленого яблочка», которые снял для себя Камен Мартиан, забарабанили. Камен продрал глаз, приподнялся. Денщик уже отпирал. На пороге стоял Венедим.

– И что ты думаешь?! – хохоча, сказал он, и потряс над головой какой-то бумагой. – Невесту опять украли!

– Ф-фу... – Камен помотал головой. – Радуешься, да? Ну, радуйся...

– Радоваться нечему, – сказал Венедим, – но ведь смешно. Согласись, что смешно, – он сел на плетеный стул.

– Будет смешнее, если ты сейчас эту штуку раздавишь... – под мягкий треск сказал Камен, но Венедим успел вскочить. – Кто украл-то, известно?

– Известно. Видели люди, как ее вели на конкордийскую баргу. Что меловой камень перевозит.

– Ну, значит, точно не они. Раз уж людям это показали... Венедим нахмурился.

– Что-то не то ты говоришь, тысячник. Пил, небось...

– Пить мне теперь долго нельзя, чаровница запретила. Парила меня с полуночи до рассвета, так я и сплю, проснуться не могу. А про то, что ты подумал... Это ведь я сейчас тысячник войсковой конницы, а был-то сотником конной стражи. Со всякими грабежами да насилиями люди к кому обращались?

Вот то-то же... Ну, что? Ехать надо, разбираться на месте будем...

– Куда?

– Куда-куда... В Петронелле дело было? В нее, родную, и поедем...

– Да зачем? Там и без нас морока еще та...

– Не хочешь невесту искать? – прищурился Камен.

Венедим присел рядом с ним. Стал смотреть в пол.

– Не знаю, – сказал, наконец. Выдавил из себя. – Я же не дурак. И не без глаз. Видел, как она тогда смотрела... Спала она с ним, что я, не понимаю? Да мне бы и плевать... только это у них было не просто так. Обычай, обычай... Знаю, что обычай. А жить с женой, которая твоей смерти желает и ждет, как избавления – это кому надо? Мне? Да пошло оно все... Поехали, – неожиданно сказал он. – Ты прав.

Надо искать.

Сначала с него опала кожа, потом мускулы. Потом одна за одной отваливались кости. В конце всего висел только череп с полутора десятками позвонков. Все это медленно рассыпалось по воздуху пылью. В глазницу попал осенний лист, щекотал черенком. Подлетала какая-то маленькая птица, садилась на череп и начинала его долбить. Это было мучительнее всего.

Самое глупое, думал он, это пытаться подстраиваться под древние пророчества.

Самое безнадежное – пытаться угадать, чего от тебя хотел или хочет Создатель.

Самое смешное – принимать на веру слова тех, кому ты нужен, но не подчинен.

Я был глуп, смешон и безнадежен.

Я буду умным. Я могу попытаться не быть смешным. Но моя безнадежность пребудет со мной. Я останусь сколь угодно надежным для других (ты уже предал ее! и ее, и ее тоже! – я только притворился перед судьбой, обманул судьбу, а на самом деле... – важно не намерение, важен результат...), но для себя все как было, все по-прежнему.

Потом были руки, странным образом создающие его заново из праха, в который он обратился.

Потом были тьма и свет. Сначала было больше тьмы, потом стало больше света. Может быть, это что-то означало.

Потом его несли. Погребальное пение слышалось над ним; оно было необычным. Он понимал слова, но долго не мог понять смысл, пока не догадался, что поют наоборот, от конца к началу, от последней строчки к первой...

Эту ночь император тоже провел в тревоге. С недавних пор ночи у него оказались украдены. Пылающая полоса в небе, пока еще не видимая днем, ночами проступала даже сквозь стены, как кровь проступает сквозь бинты, как воспоминания о невесомых детских горестях и обидах проступают сквозь плотную зрелую жизнь. Он лежал и смотрел на нее.

Он чувствовал себя даже не капитаном – капитаном явно был кто-то другой, – а, пожалуй, купцом на левиатоне, который среди моря медленно погружается в пучину. Лодку, должно быть, сорвало штормом, да и многие ли поместятся в лодке... А судно погружается медленно. Настолько медленно, что к этому можно даже привыкнуть. Вот она, надежная земля под ногами. Правда, чутьчуть накренилась... но ходить-то все-таки можно? И можно еще без страха переночевать в каюте. И наутро позавтракать вместе с другими пассажирами, болтая вроде бы ни о чем.