Можно уговорить себя считать прожитый день самым главным днем. Или месяцем. Или всей жизнью.

Но все существо твое – кричит.

Особенно во сне.

Во сне – уже третью ночь подряд – император видел себя повешенным на сухом дереве. Ноги едва не касались земли, но земли странной, с домиками не более шкатулки для печати и деревьями, подобными ползучей траве камнеломке.

Неужели же это все, думал он, глядя на эти домики – они начинали дрожать, словно при землетрясении, и потом корчиться в огне, неужели же это все, вот так просто, нипочему...

Он сел. Ночи слились в одну, и он не мог знать, в какую именно это происходит. Он сел, а потом встал. Женщина встрепенулась. Она не должна была спать, но уснула. Это была вина. Он решил пренебречь. Накинул халат, вышел на балкон. Страж справа и страж слева, на углах. Тихо отступили в тень. Он успел их заметить, и это тоже была вина.

Пренебречь.

Огненная полоса показывалась из-за далеких гор, полого восходила вправо на высоту взгляда поверх головы стоящего – и пропадала за свесом крыши и стеной... то есть не пропадала совсем, а становилась размытой и бледной.

Даже чародеи не видели ее. Одно время он даже думал, что они просто боятся признаться. Нет, действительно не видели.

Во сне он узнал, что ему следует отправляться в Мелиору. Он давно собирался туда, к воюющей армии, заметно утратившей боевой дух. Но отговаривали советники. Сегодня он решил окончательно... надо плыть. И немедленно.

Наверное, я убегаю, подумал император.

Сны о повешении начались у него сразу после возвращения с верховий Суи. Им даже пришлось сойти с коней, потому что кони судорожно рвались туда, вперед, под клубящиеся тучи. И сам император чувствовал, как гонит, гонит его туда, сначала вниз с горы, потом по дороге, потом через мосты, мимо брошенных городков и сел, по сумрачному ущелью – в Долину Качающихся Камней... Будто ровный ветер, тянущий в исполинское поддувало, подталкивал в спину. И тучи, раскинувшиеся там, вдали – лоснящиеся, цвета свежих кровоподтеков, напряженные...

Чародеи, бывшие с ним, выматывались страшно, стараясь хоть как-то оттолкнуть, пустить поверх голов ту дикую, сводящую с ума тягу.

Нескольких коней удержать не удалось, они умчались. Один – упал на склоне, сломав передние ноги. Но и он полз на коленях, полз бесконечно долго... Император приказал поворачивать.

Трюмы левиатона заполнялись водой, и невозможно было добраться до пробоины.

Почему это пришлось на мое время, подумал он. И еще он подумал о сыновьях. Их было двое, семи и девяти лет. Жену, мать сыновей, император давно удалил от себя, хотя иногда сожалел об этом... в ней было что-то, недоступное пониманию. Остальные женщины после нее казались придуманными от скуки.

Так, как мы живем, можно и вообще не жить... Он приказал мыслям исчезнуть.

Зaмок был огромен, как город – и все равно Отрада почти сразу поняла...он – тот же самый, что и крошечный черный на горe в мире-склепе, где жил Привратник... и, может быть, кто-то еще. Вот эта площадь и окружающие ее домата комната, где она очнулась, а вон то круглое озеро в желтовато-серыхберегах... понятно что. Назло всему она села на край и спустила ноги в воду. Водабыла ледяная. На нее смотрели, но не вмешивались.

Аски тоже с советами и разговорами не лезла. Только однажды, когда Отрада попыталась свернуть на широкую и совершенно безлюдную улицу, она сказала... «Не ходи». «Почему?» – удивилась Отрада. «Не принято...» Странно... Отрада, с одной стороны, была уверена, что Отец (так, с большой буквы, она решила называть его) не солгал ей; с другой – она почему-то твердо знала, что Алексей так или иначе вернется к ней. Будто бы где-то внутри, между ключиц, из ничего возникла дудочка-близнятка – взамен деревянной, отобранной тогда, когда Конрад предал ее... то есть – невыносимо давно. И эта бесплотная дудочка тихонько играла и играла. Значит, Алексей жив и придет за нею. Все остальное было как-то не слишком важным.

Зaмок почему-то казался зелено-черным, но именно казался... глаза утверждали, что здесь множество ярких и светлых цветов. Беленые стены, коричневатые деревянные настилы тротуаров, красные черепичные крыши. Но почему-то казалось, что под тонким слоем чужого обманного цвета все равно живет либо зелень камня, либо чернота железа.

Может быть, так на нее подействовал вид стен... они с Аски забрались на веселую, всю обвешанную флагами башенку, расположенную над мостом, и с этой башенки Отрада оглянулась.

Ниже уровня моста стена была сложена из исполинских каменных блоков, темно-зеленых и будто бы чуть прозрачных, стянутых на нескольких уровнях железными поясами; от моста и выше – целиком состояла из черных железных плит; головки заклепок были с голову человека. Плиты щетинились разной длины шипами. И нигде – ни следа ржавчины... Вид этой стены преследовал ее и наяву, и во сне.

Из железной комнаты без окон Отраду переселили в небольшую светлую шестигранную башенку на крыше совершенно пустого дома с колоннами. В башенке было три окна, выходящих на три стороны. Вид из двух был обычен...

красные крыши. Из третьего открывалась панорама широкой улицы и площади, уставленной памятниками. Их было больше двадцати. Еще дальше видна была та башенка над мостом, а за нею – заснеженные горные вершины.

Вечером первого дня Отрада попыталась осторожно порасспросить Аски так, чтобы нельзя было догадаться, что она хочет узнать на самом деле. Но Аски соглашалась отвечать лишь на самые очевидные вопросы. Похоже было, что она лишь прикидывалась приветливой и тупенькой.

Точно так же она отказалась отвечать на вопросы о собственном происхождении. Во время прогулок Отрада вообще не видела ни собак, ни кошек.

При этом никто из встречных на Аски даже не взглянул. То ли такое существо не было здесь диковинкой, то ли на них просто не принято было смотреть.

Впрочем, и в самих встречных имелось что-то... зелено-черное...

Иногда ей казалось, что память оживает. Что еще чуть-чуть, и она обязательно вспомнит все. Однако пробуждались лишь неясные ассоциации непонятно, чего с чем.