«Мы не хотим, чтобы нами распоряжались, как будто бы мы часть имущества покойного князя»,- так выражали свой протест киевляне, когда они восстали против князя Игоря Ольговича (1146 г.).

«Ты — наш князь»,- сказали киевляне князю Изяславу II, — «нам не нужны никакие другие князья из рода Ольговичей».

В главе VI (12) я рассматривал вопрос о характерных чертах социальной и экономической формации, к которой относилась Киевская Русь, и пытался ответить на него, указывая на определенные сходства между Киевской Русью и Византийской империей, а также — Римской империей. Сейчас мы можем поднять еще один вопрос, а именно: к какой политической категории следует отнести Киевскую Русь? И здесь опять нашим ответом будет то, что есть значительно большее сходство между Киевской Русью и Византией и классической античностью, чем между Русью и феодальной Европой. Только в этой связи кто-то может подумать — по аналогии с Византийской империей — о Римской империи, однако не с ней, а с республиканским Римом и греческими демократиями наблюдается это сходство у Руси. Там, как и на Руси в киевский период, город-государство был основным образцом в политическом отношении. В Италии Рим возвысился до исключительного господства и со временем стал ядром мировой империи. На Руси Киеву не удалось даже в период политического единства занять столь выдающееся положение.

В каком-то смысле каждая из русских земель в киевский период была городом-государством сама по себе, и, таким образом, ее можно сравнить с греческим полисом. И в конце концов один из таких русских городов-государств — «Господин Великий Новгород» — сумел создать собственную колониальную империю, имеющую некоторое сходство с Римской.

Какую социологическую подоснову параллелей между Киевской Русью и классической античностью я пытался установить? Можно вести речь о том, что современный капитализм и демократия продолжили — логически, во всяком случае — традиции капитализма и демократии классических времен. В определенном смысле мы считаем нашу собственную цивилизацию наследием классической античности. Хронологически, однако, в Западной и Центральной Европе вклинивается феодальная эпоха. Только в Византии мы можем видеть нечто вроде исторического моста от Римской империи к современным государствам, учитывая, конечно, что этот мост постепенно разрушался под феодальным натиском еще задолго до того, как он рухнул: сначала под напором крестоносцев, а затем после недолгого восстановления, под мощью оттоманов.

По моему мнению, Киевскую Русь можно считать, как в экономическом, так и в политическом отношении, наряду с Византией еще одним продолжением капиталистического строя античности, противостоящим феодальной эпохе, с той разницей, что, в отличие от Византии, Русь в политическом смысле также следовала греческим демократическим традициям классического периода. Но, как известно, как нет «чистых» рас, так нет и «чистых» экономических и политических формаций: Киевская Русь подобно Византии была открыта для феодализирующих влияний еще до ее последующего крушения, вызванного нападением восточных орд.

Что касается особенностей социополитической и экономической эволюции Киевской Руси — если сравнивать с Западной и Центральной Европой — можем ли мы назвать это «развитостью» или «отсталостью»? Было ли «отставание» или преждевременное «ускорение» исторического процесса на Руси? Ответ будет зависеть от индивидуальной точки зрения каждого читателя. На взгляд автора, достаточно подчеркнуть тот факт, что в этот период была существенная разница в экономическом и политическом развитии между Русью и Европой.

Единство Киевской державы, поддерживавшееся всемерными усилиями, но с умеренным успехом, таким выдающимся правителем, как Владимир Мономах, и его первыми двумя преемниками, окончательно рухнуло со смертью Ярополка II в 1139 г. Теперь каждая княжеская ветвь дома Рюрика пыталась обеспечить себе главенство, но ни одна из них не была достаточно сильна или популярна в национальном масштабе, чтобы достичь своей цели. Каждой удавалось контролировать только свое собственное княжество, ресурсов которого никак не доставало, чтобы стать основой для восстановления национального единства. Время от времени князья образовывали временные союзы — одна группа против другой; реже делались попытки создать национальную коалицию для противостояния опасности, такой как вторжение степных народов. Однако подобные коалиции существовали недолго, и немногие из них добивались тех целей, для которых были сформированы. С реалистической точки зрения Русь этого периода состояла из нескольких разных государств300.

И, тем не менее, несмотря на все княжеское соперничество и постоянные междоусобные войны, оставалось слабое ощущение изначального единства Руси как таковой. Постоянно настороженные по отношению друг к другу, князья никогда полностью не утрачивали традиции их династического единства и, бывало, время от времени вспоминали, что они были «не мадьярами и не поляками, а внуками общего деда». В том же духе автор великой эпической поэмы «Слово о полку Игореве» призывал к единству русских людей — «русичей», «потомков Дажьбога». Более того, нельзя упускать из виду и роль Церкви как объединяющего начала. Даже после того, как княжеский престол в Киеве утратил свой прежний престиж, митрополит Киевский оставался примасом над русскими епископами. Также примечательно, что, согласно средневековому русскому закону, когда граждане различных княжеств оказывались не на своей русской земле, то их относили к особой категории, отличной от иностранцев. Их называли в каждой из земель «иногородними» или «иноземными», нерусских же иностранцев — «чужеземцами»301

Таким образом, с точки зрения психологической, даже в этот период очевидного разъединения Руси оставалось нечто вроде федерации, очень непрочной федерации, конечно, но, тем не менее, это было не просто механическое скопление совершенно независимых государств. Несмотря на это, несомненно, что в то время как при Ярославе Мудром и даже при Владимире Мономахе центростремительные силы преобладали над центробежными, теперь отношение между ними стало обратным. Каковы были причины этой перемены?

Если мы будем рассматривать только политическую историю этого периода, то у нас, возможно, возникнет соблазн усмотреть первостепенную причину дезинтеграции в межкняжеской борьбе. Однако такой подход будет поверхностным. Как мы знаем, князь в то время не был абсолютным монархом. Его власть ограничивали как боярская дума, так и городское вече. Уместно будет сказать, что его реальная сила имела опору в дружине и самих городах. Без опоры на дружину и финансовой поддержки купцов он был бессилен; а это значило, что если горожане оказывали князю свою поддержку, то они были заинтересованы в его инициативах. Таким образом, не один только князь нес ответственность за свои войны против любого другого князя. За князем стояли другие, более могущественные силы. Чаще всего межкняжеское соперничество было внешним выражением куда более глубокого соперничества между городами и княжествами.

Мотивы этого соперничества были многочисленны и разнообразны. Прежде всего, не следует упускать этнические разногласия. Это был зачаточный период формирования украинской и белорусской национальностей. Разумеется, различия в языке между разными группами все еще были незначительными, но тенденция вела скорее к расхождению, нежели к объединению. И в этом случае, как и во многих других, язык являлся не чем иным, как символом культурных традиций и обычаев. Противостояние киевского населения суздальским боярам, привезенным в Киев князем Юрием Долгоруким в 1154 г., можно считать одним из первых проявлений русско-украинского соперничества.