Потом Женя бредила. Лицо ее пылало.

Прошла ночь. Потом день и еще одна ночь. Женя порывалась идти, бежать. Но силы оставили ее, ушли вместе с обильным потом.

На третий день Женя поднялась. Держась за стулья, за стены, прошла по комнате. Комната качалась и плыла перед глазами.

Стиснув зубы, она тихо сказала:

— Пойду. Все равно пойду…

«Что все это означает?» — снова и снова думал Ярош. И всякий раз отвечал на этот вопрос по-иному.

Как-то Максим, будто между прочим, сказал: «Мне кажется, что дядько Матвей, Матвей Кириллович, — это настоящий человек и настоящее дело. Я говорил ему о тебе…»

Потом почти при каждой встрече Максим упоминал это имя. «Матвей Кириллович советует, чтобы девушка, о которой ты мне говорил, как ее? Валя?.. Чтобы она шла работать в типографию». Ярош кивал головой: «Я тоже так думаю… Валя уже работает».

Максим только усмехался в ответ.

Проходило несколько дней. «Дядько Матвей считает, что надо бы как-то договориться с твоим метранпажем, чтоб и ты, Сашко, знал место, где старик печатает листовки. Мало ли что может случиться…»

«Что все это значит?» — вновь и вновь спрашивал себя Ярош. Порой радостно было думать, что есть на свете неведомый дядько Матвей, который знает о нем, Яроше, помнит, интересуется им. Порой ему было горько. Как так можно: будто бы и доверять, и, вместе, не доверять. Все испытывают, проверяют, или, может быть, и здесь дает себя знать треклятая перестраховка, которая так дорого ему обошлась?

Ярош ни о чем не расспрашивал Максима и делал вид, что так и надо. Дядько Матвей передает ему свои советы, он, Ярош, к этим советам прислушивается. А дальше что?

Но потом все эти раздумья и тревоги вдруг казались ему незначительными, даже ничтожными. И тогда Ярош одергивал сам себя: «Разве ты не видишь, что творится на свете, что делается вокруг? Каждый день гибнут тысячи, льется кровь. А ты, ты думаешь о себе?..»

Его душа — и закаленная, и в то же время израненная — опять диктовала ему свои суровые приказы.

С такими мыслями подходил Ярош к старому двухэтажному дому на Чкаловской, где жил Василий Кондратьевич.

Дверь отворила Софья Мироновна и сразу же стала жаловаться:

— Занемог мой старик… Проходите. И где он мог так простудиться? Кашляет, температура. Что мне делать? А какие сейчас лекарства? Я ведь ему говорила, я ведь просила: закутывай шею, поднимай воротник…

Ярош прошел в комнату. На кровати, вытянув поверх одеяла сухие желтые руки, лежал Василий Кондратьевич. Лицо его заросло седой щетиной, под глазами набрякли мешочки.

— Вот хорошо, что вы пришли, — обрадовался он.

— Все ждал вас, все беспокоился, — сказала Софья Мироновна. — Ох, беда мне с ним. И где он мог так простудиться?

— Где, где? — Василий Кондратьевич заговорщицки подмигнул Ярошу: — Кабы знал, где упадешь, подостлал бы соломки. Пойди, Соня, согрей нам чаю.

— Только этим и лечу: чай с малиной, — развела руками Софья Мироновна и вышла.

Василий Кондратьевич проводил ее взглядом и, как только закрылась за ней дверь, откинул одеяло и стал быстро одеваться.

— Куда это вы? — удивился Ярош.

— Пройдем тут на минутку, — тяжело дыша, сказал метранпаж. — Два шага… Только молчите!

Когда Софья Мироновна заглянула в комнату, Василий Кондратьевич уже надевал пальто.

— Батюшки мои! — всплеснула она руками, и такое страдание отразилось на ее круглом морщинистом лице, что Ярош почувствовал к ней искреннюю жалость. — Куда?

— Не беспокойся, не беспокойся, — глядя в сторону, быстро заговорил Василий Кондратьевич. — Забежим на минутку к соседу… Два шага…

— Опять к соседу? Саша, ну скажите ему… Господи, и вы с ним!

— Грей чай, мы быстренько. — Василий Кондратьевич бочком проскользнул в дверь. За ним, виновато опустив голову, вышел и Ярош.

Во дворе Василий Кондратьевич сказал:

— Идите, не выпускайте меня из виду. Смотрите под ноги. Люди топливо собирают… Палка, щепка, кусок угля — все берите. А главное, запоминайте дорогу.

Чуть согнувшись, он пошел через двор к длинному деревянному сараю. Ярош выждал минуту и двинулся следом. В боковой стене сарая зияли дыры. По-видимому, жильцы отдирали доски на топливо. Обойдя сарай, Ярош попал на другой двор, который круто сбегал вниз, и увидел скелет сгоревшего четырехэтажного дома, торчавший, точно одинокий черный зуб во рту старца.

Василий Кондратьевич оглянулся, кивнул Ярошу и пошел прямо к обгорелому дому. Там он задержался на миг, бросил взгляд через плечо и исчез в темном провале, где когда-то была дверь. Через минуту подошел к дому и Ярош.

— Сюда, сюда, — услышал он из темноты.

Ярош переступил порог. Запах гари горькой струйкой влился в легкие. Почувствовал, что над головой висит каменная лестница. На ней, вероятно, толстым слоем лежал пепел. Сверкнул луч карманного фонарика, робко ощупал стену и прыгнул вниз.

— Осторожно, ступеньки, — сказал Василий Кондратьевич.

Они спустились на восемь ступеней — Ярош почему- то сосчитал их — и очутились в узеньком коридоре подвала. По обе стороны чернели проемы, ведущие в низкие каморки.

— Двери растащили на топливо, — пояснил Василий Кондратьевич. — Сейчас сюда никто не заглядывает.

Он посветил фонариком.

— Отодвиньте бочку.

Ярош двумя руками легко отодвинул высокую железную бочку, заграждавшую вход в одну из каморок.

— Проходите, — услышал он за спиной.

Ярош наклонился и шагнул в темноту. Потом выпрямился, осторожно отступил в сторону, чтобы дать дорогу Василию Кондратьевичу; слышал, как тот покряхтывает.

— Смотрите, — сказал Василий Кондратьевич и, светя фонариком, уже изнутри подвинул бочку на прежнее место. — А теперь зажигайте спичку. Вот коптилка.

Первое, что увидел Ярош, когда замерцал огонек коптилки, был маленький тискальный станочек, с помощью которого в типографии делают оттиски набора. Рядом на треноге стояла самодельная наборная касса и столик для верстки.

— Вот это да! — не сдержал восхищенного возгласа Ярош и посмотрел на Василия Кондратьевича; желтое, заросшее щетиной лицо старого печатника улыбалось, глаза болезненно и возбужденно блестели. — Тут целое хозяйство!

— Да, хозяйство, — подтвердил Василий Кондратьевич. — Сперва я все это в сарае держал. Но там много чужих глаз… Да и сарай за зиму растащат на дрова. Увидел я этот дом и надумал… Вон там окошечко, — он показал вверх. — Снаружи я его всяким хламом замаскировал. Надо достать какую-нибудь трубу и незаметно вывести, чтоб вентиляция была. Тут у меня всего понемногу. Только бумаги маловато. Не рассчитал я.

«Вот где старик простудился», — подумал Ярош. Он подошел к наборной кассе и с наслаждением вдохнул смешанный запах типографской краски и керосина. Рука невольно потянулась к тоненьким столбикам-литерам. Когда-то, придя учеником в типографию, он начинал с ручного набора. Литера к литере, свинцовый столбик к столбику, и — чудо! — возникает слово, которое затем переходит на бумагу и живет для людей; одно — всего лишь день, другое — вечность.

Ярош посмотрел на коротенькую строчку, прижатую большим пальцем к линейке. Глаза прочитали трижды повторенное имя: Женя, Женя, Женя… До боли закусив губу, он разбросал литеры по ячейкам кассы и вздрогнул, потрясенный. Имя растаяло, распалось. Промелькнуло перед глазами и исчезло, как промелькнула и исчезла сама Женя.

Что-то говорил Василий Кондратьевич, Ярош не слышал. Затуманенным взглядом смотрел он на мерцающий огонек. Промелькнула и исчезла…

Наконец до его сознания дошли слова метранпажа:

— Вот я и решил: будем хозяйничать вместе.

— Спасибо, Василий Кондратьевич, — взволнованно промолвил Ярош; его благодарность, как всегда, была немногословна. Он думал: «Как хорошо, что старик сам догадался».

Через пять минут они ели горячую картошку в мундире и запивали ее еще более горячим чаем. Софья Мироновна не переставала охать и сетовать на невозможный характер мужа. Повеселевший Василий Кондратьевич только добродушно поддакивал ей и подмигивал Ярошу. Старик согрелся, на его ввалившихся щеках выступили красные пятна, заметнее стала колючая седая щетина. Он лежал вытянувшись, длинный, костлявый, и щурился на тусклый свет маленькой керосиновой лампочки.