— Поздравляю. Кто же такой? — рассеянно спросил репортер.

— Фамилия Фишер.

— Фишер?.. А имя-отчество?

— Этого пока не знаем. Живет в гостинице «Палас».

— В «Паласе»? — переспросил, встрепенувшись, дон Педро. — Неужели в «Паласе»? Почем вы знаете?.. Послушайте!.. Что, если это Карл Фишер!.. Ей-Богу, он жил в «Паласе»… Почему вы думаете, что это Фишер?

— А вы его знаете? Кто он такой?

— Знаю ли я Карла Фишера? Его все знают, кроме вас… Да не может быть! Карл Фишер убит! Послушайте, какой он из себя? Лет пятидесяти, бритый, золотые очки?.. Что вы говорите!.. Ей-Богу, это он! Человек!..

Дон Педро заторопился и стал быстро дрожащими от волнения пальцами отсчитывать деньги за чай.

— Я сейчас бегу… А что, Никифоров из «Молвы» уже там?.. Нет еще?.. Скажите, вы кому хотите звонить? Пустите меня к телефону…

— Мне надо телефонировать участковому следователю. Певзнер саркастически рассмеялся.

— Участковому следователю? Вы думаете, что такое дело достанется участковому следователю? Тут пахнет следователем по особо важным делам. Вы можете на мою ответственность дать знать прокурору палаты. На мою ответственность!.. Что такое! Карл Фишер убит!.. Не может быть!..

Он надел котелок и взволнованно побежал к выходу.

Утро осеннего дня было темное и дождливое. В коридорах, общих залах и номерах гостиницы «Палас» электрические лампы горели почти непрерывно целый день. В десятом часу знаменитый химик Александр Браун, с трудом приподнявшись на постели, нашел ощупью пуговку выключателя, зажег лампу на ночном столе, взглянул на плоские часы с бесшумным ходом, снова опустил голову на подушку и долго лежал неподвижно, плотно закрывшись одеялом, хотя в комнате было тепло. Вода едва слышно шипела, входя в трубы отопления. Слабая лампа освещала те предметы, которым полагается быть в десятирублевом номере каждой гостиницы «Палас», в любой европейской столице: малиновое сукно на полу; не идущие часы поддельной бронзы на камине, не служащем для топки; маленький, крытый стеклом стол, за которым трудно работать; диван, на котором невозможно лежать; и шатающуюся ременную скамейку для чемоданов в узкой передней, откуда боковая дверь вела в ванную комнату.

Было одиннадцать часов, когда Браун встал с постели. Он прошел в ванную, зажег лампу и там повернул краны, попробовал рукой струю, усилил ток из горячего крана, морщась, точно от боли, от шума падающей струи. Дно ванны быстро покрылось водой, звук струи изменился. Браун сел на соломенный стул, накрылся мохнатой простыней, не развернув ее, и долго внимательно глядел на кусок картона, который на четырех языках (немецкий текст был заклеен по случаю войны) излагал разные правила гостиницы «Палас». Затем опустил голову и так же упорно, внимательно следил за паром, поднимавшимся от горячей воды. Помутневшее кое-где от пара зеркало отражало острый профиль усталого, мертвенно-бледного лица с углами лба, выпукло выступавшими над глазами. Ванна наполнялась. Браун снял с полки банку и высыпал на ладонь большую горсть желтоватых, чуть расплывающихся кристаллов. Запахло лимоном и вербеной. Он поднес ладонь к лицу, жадно вдохнул воздух и бросил несколько горстей соли в воду, которая сразу помутнела. Браун разделся, вздрагивая, погрузился в воду и закрыл глаза.

Так он просидел без движения минут пятнадцать. Вода остыла. Браун пустил большую струю кипятку, подвигая ближе к ней колени. Когда вода в ванне стала жечь тело, он вышел, закутался в мохнатую простыню и долго сидел за письменным столом, перед раскрытым томом Диогена Лаэртского, внимательно читая напечатанные под стеклом объявления пароходных обществ, гостиниц и магазинов. Потом взял с окна бутылку коньяку, налил большую рюмку, выпил и занялся туалетом.

Браун был уже одет и выбрит, когда со стола раздался звонок телефонного аппарата. Управляющий гостиницы просил разрешения зайти. Через минуту в дверь постучали и появился мосье Берже, которого до войны все считали немцем Бергером и который в 1914 году оказался уроженцем Эльзаса. Вид у него был взволнованный и расстроенный, насколько может быть взволнованный и расстроенный вид у управляющего гостиницы «Палас».

— Monsieur, je vous demande bien pardon de vous deranger[1], — сказал он грустным полушепотом. — Я должен вас потревожить в связи с очень прискорбным случаем…

Браун молча вопросительно смотрел на управляющего, который говорил, запинаясь, по-французски с немецким акцентом.

— С одним из наших жильцов случилось вчера несчастье. Дело идет о мосье Фишере. Вы, кажется, его знали… Мосье Шарль Фишер скончался.

По мертвенному лицу Брауна пробежало выражение ужаса.

— Фишер скончался?

— Да… Это ужасно… И находящийся в его номере… следователь желал бы навести некоторые справки у людей, лично знавших покойного. Я позволил себе указать вас, так как вы были знакомы с мосье Фишером. Надеюсь, вы ничего не будете иметь против этого?

— Следователь? — медленно спросил Браун. — От чего же скончался Фишер?

Управляющий замялся.

— Это и выясняется теперь следствием…

— Он умер здесь, у себя в номере?

— О нет, упаси Боже! Мосье Фишер умер на какой-то квартире, которую он, оказывается, снимал в городе… Но об этом вам, без сомнения, сообщит сам следователь, я ничего не знаю. Могу ли я доложить господину следователю, что вы готовы немедленно к нему явиться?

— Разумеется… Я сейчас приду, — сказал Браун, помолчав. — Через несколько минут.

— Благодарю вас. Так, пожалуйста, в номер шестьдесят семь… Какое печальное происшествие!.. До свидания… И, пожалуйста, извините за беспокойство.

В раззолоченной гостиной большого номера из трех комнат, который занимал в бельэтаже гостиницы «Палас» умерший банкир Карл Фишер, за столом, у зажженной лампы сидел следователь по важнейшим делам Николай Петрович Яценко, еще не старый осанистый человек с очень приятным, умным лицом. Он одновременно делал два дела: просматривал бумаги, найденные в ящиках стола, и слушал стоявшего перед ним Антипова.

Следователь Яценко был человек либеральных взглядов; он читал «Русские ведомости», состоял в оппозиции высшим кругам министерства и был хорош с самыми передовыми представителями адвокатуры. Общество сыщика было неприятно Яценко — он чуть-чуть гордился тем, что оно ему неприятно. Не нравился ему и тон Антипова, как будто официально почтительный, но вместе и несколько фамильярный, даже чуть-чуть шутливый, точно Антипов все время намекал на что-то забавное. Это был один из многочисленных тонов Антипова, тон, усвоенный им в обращении со следственными властями. Он так привык к переодеваниям и к ролям, что ему никакого труда не составляло совершенно изменять манеру в зависимости от того, с кем он имел дело.

— Ну, что ж, — сказал, подумав, Яценко, — продолжайте наблюдение за этим Загряцким. Улики против него довольно серьезные, и, если допрос не рассеет подозрений, я его, конечно, арестую.

— Разрешу себе информировать ваше превосходительство, — сказал Антипов, слегка улыбаясь. Яценко получил недавно чин действительного статского советника. Несмотря на его передовые взгляды, именование «ваше превосходительство» было приятно Николаю Петровичу. Он вопросительно смотрел на сыщика.

— Ну-с? — спросил он холодно.

— Разрешу себе доложить, что отказываться от немедленного ареста нам форменно нет расчета. Конечно, этот тип уже мог кое-что уничтожить из следов криминала. Но узус[2] показывает, что преступники не всегда уничтожают тотчас все. Обо всем сразу ведь и не догадаешься. Было бы много лучше, если бы мы его форменно заарестовали и произвели настоящий обыск немедленно.

— Нет, нет, — сказал, хмурясь от «мы», следователь. — Подозреваемый еще не есть виновный, а между тем арест по подозрению в убийстве вещь серьезная. Улики пока недостаточны.