— Хелли, Вы на редкость проницательны, — сначала просто хотелось свернуть ей шею, но через минуту уже сделать что угодно, лишь бы она прекратила скулить, лишь бы стала прежней. Прежнюю можно было ненавидеть, эту только жалеть. Я был готов на все, что угодно, лишь бы она ушла отсюда и унесла с собой досаждающий мне запах и связанные с ним бредовые фантазии.

— Перестаньте, — я осторожно провел по гладким ухоженным волосам, таким похожим на материнские. Они на самом деле были мягкими и шелковистыми.

— Ты простишь меня, Одрик? Ты такой же добрый, как твоя мама, — повернулась ко мне, глядя настороженно, изучающее.

— Наверное… Да, скорей всего, — я мог пообещать что угодно, только не слушать причитания о моей матери.

— Одрик…, - и ее голова опускается на мое плечо, волосы скользят по губам. У мамы были такие же, я не выдерживаю и тычусь в них носом.

— Мальчик мой, — горячие губы скользнули по шее — влажные, непривычные и чужие. Щеки тоже мокры от слез, настоящих, непритворных. Выходит, в ней не все фальшивое? Но это не материнская ласка.

— Хелли… нет! Асса Хеллана, я не люблю…

— Я понимаю. Это вовсе необязательно, — тонкие, прохладные, словно мраморные пальцы скользят по шее, расстегивают ворот, пробираются на грудь, чуть царапая кожу перламутровыми ноготками. Она ничего не хочет понимать, просто не хочет. Понимать, что дело не в том, что я, мягко говоря, не люблю ее. Я не люблю касающихся меня чужих пальцев, чужих горячих губ и стекающих за воротник слез. Не люблю, когда к запахам родного дома, добавляется одуряюще-тяжелый запах женского возбуждения, как оно сливается с моим, заставляя резко, обдирая пальцы, срывать ее застежки, возить руками по, удивительно, но плоскому животу, бокам, ягодицам…. Платье такое узкое, что пальцы соскальзывают с гладкой на вид ткани. Но мне уже плевать…. Я не могу остановиться. Даже когда пришлось прекратить, не зная, что делать со всем этим, изумрудно-зеленым, кружевным, запутанным. Растеряться настолько, что пропустить момент, когда белья не останется ни на ней, ни на мне, и очнуться лишь от ощущения чужой ладони на …! Вскрикнуть от неожиданности, страха и стыда.

— Тебе страшно? — улыбается, и я понимаю, что отталкивать ее сейчас уже поздно, — Ну что ты такой пугливый? Мальчики же балуются этим, ты ведь не хуже других…

Ладонь скользит непривычно, в странном, чужом темпе, но это возбуждает куда сильней, чем собственные старания. Мягко направляет, помогая войти, слиться с невыносимо чужим, но сейчас таким вожделенным телом. Они с матерью действительно похожи, я чувствую себя предателем, продажной шкурой. А она, пахнущая нашими общими выделениями, продолжает, ласкает спину, шею, плечи. Меня передергивает от омерзения к себе самому… и совпавшего с ним финала. Только моего….

Это был уже не сон, я очень хочу проснуться, но не могу. Но почему не хочется отпускать эти минуты. Еще чуть-чуть с закрытыми глазами, я не верю, что это было на самом деле, и даже, что такое могло присниться. Но я все это чувствую, все это есть, и моя комната в старом доме, и окно с видом на Трехзубую скалу, и…

И вытянувшаяся на моей не сверкающей чистотой постели Хеллана, прекрасная, как мраморное изваяние, и такая же неподвижная.

— Тебе было хорошо, мой мальчик? — целует меня, гладит по плечам…

— А теперь…помоги мне, — шепчет она, и чуть сжимает мои два пальца, погружая их в горячее и мокрое. Она стонет и движется мне навстречу, что-то заставляет меня двигаться с ней в такт сначала одними пальцами, а потом и вновь отвердевшим членом. А там, внутри, что-то сжимается и разжимается, и я больше не могу сдерживаться…

— Да ты просто умница, Одрик, симпотяшка, — снова ее поцелуй, и она вытягивается на простыне, где сейчас на несколько пятен больше. Меня трясет. Ее рука скользит по спине вдоль позвоночника,

— Не дрожи, все нормально. Какой же ты еще глупенький….

О, Пресветлая, прости меня, я не знаю, как это получилось! Ну, когда же она уйдет!? Я не могу дождаться, этого момента. Она не спеша собирает свои вещи, одевается еще медленнее. Наклоняется, целует меня в макушку.

— Мальчик мой, как же ты похож на отца. Глаза просто не отличить. И наверно пальчики такие же, и не только они…., - она томно картинно вздыхает. — Поверь, мне было от чего завидовать твоей матери.

Бешенство сдавливает мое горло, я слышу ее смех уже за дверью.

Тварь! Какая же она тварь! Набрасываю на себя кое-как одежду, выскакиваю на лестницу и проваливаюсь бездонную черноту, и….

Что-то тягучее и липкое вокруг, не дает дышать, слышать, вообще что-то осознавать. Но вдруг он что-то уловил, то ли удары, то ли шаги, звук звал его из кошмарного забытья. И Одрик стал продвигаться навстречу собственному пульсу, вырываясь из липких объятий собственного кошмарного сна-яви.

Только я разложила все на столе, чтобы продолжить изучение заметок незабвенного дядюшки, как меня отвлекла Мара.

— Эй, хозяйка, там это…

— Ну что еще?

— Так я и говорю… там это, Одрик лежит и не шевелится.

— Может спит?

— Может спит, только он давно так лежит…

— И где это он умудрился заснуть? — Интересуюсь скорее для порядка…

— Так, возле мельницы… Где ты страдать любишь…

— И что ты мне посоветуешь сделать?

— Так это… надо бы его в дом занести. А то скоро стемнеет, мало ли что…

— Чего? — Смотрю в честные и преданные собачьи глаза, а ведь она за моего женишка переживает.

— Простудится… гварричи, опять же, летают…. — Продолжает свою глубокую мысль Мара.

— А ты одна чего, не справишься?

— Я может и справлюсь, но… — Мара чешет за ухом. — А вдруг что…, а я там одна, и посоветоваться не с кем.

— Ладно, заботливая ты моя, пошли… — Я решительно отложила тетрадку в сторону.

Одрик лежал на травке, раскинув в стороны длинные худые ноги и завернув, где-то над головой, хитрым узлом руки. Я наклонилась над ним, пытаясь его разбудить, и чуть не захлебнулась в сивушном амбре.

— Чего это он пил? — оглядела окрестности в поисках бутылки.

И пока я распутывала верхние конечности женишка, Мара вытащила из кустов большую литра на два бутыль. Ого, судя по всему, он употребил ее в одно рыло. Поставила на женишка плетение от похмелья. Результат — ноль. Нет, кое-какой был… Одрик не просыпаясь, стал шарить рукой в районе пояса брюк. Пришлось помочь ему с поясом, а то пришлось бы тащить на себе женишка, да еще и в мокрых штанах, дальше он справился сам, и даже не проснулся. Я отвернулась и потом помогла застегнуть пряжку обратно, но больше магию применять остереглась, а если не успею помочь с поясом?

Эх, молодежь, пить совсем не умеет. Сколько его учила, надо закусывать.

— Мара, хватит искать остатки закуски, ее здесь нет.

— Думаешь? Ну ладно. — Мара быстро перетекла в Марата, и мы чуть хекнув придали Одрику вертикальное положение. — Ну, понесли.

Мы мужественно сделали несколько шагов, и я поняла, что Одрик хоть и худой, но ОЧЕНЬ тяжелый.

— Мара, стой. Давай становись большой, я тебе его поперек спины нагружу, повезешь. Это была твоя идея, по мне, так он мог бы и тут на травке поспать.

Мара вздыхает, перетекает в облик бульдожки размером с теленка, и я последним титаническим усилием взваливаю тушку женишка ей на спину.

— Ну, поехали.

Вот так неторопливо, придерживая Одрика на спине Мары, чтобы не упал, мы и добрались до приставной лесенки к нему на чердак.

— Все. Дальше ты, Марусь, как-нибудь сама.

Мара тяжело вздохнула, глядя на приставную лесенку. Но, ничего не поделаешь, сама в это ввязалась. Вот она разделилась и перетекла в Марата и еще одного дюжего мужика из засады, с туповатым лицом, он, помню, еще помогал нам с Коди. Они вместе поднапряглись и быстренько затащили этот груз наверх, там что-то загремело…

— Тише вы! — Вниз спустился один Марат. — Что там у вас случилось?

— Да, мимо гамака его положили. Не помещается он там… ноги слишком длинные. Пришлось положить его на полу. Но я его одеялом закрыла и подушку дала, хотела снять сапоги…, но он брыкаться стал, и я решила, что не стоит.