– В любом случае, – продолжаю я, не в силах проанализировать услышанное, – я знаю, что тебе было непросто решиться на такую откровенность… Спасибо тебе!

Мимо проезжает машина и останавливается у соседнего дома. Из нее выходит женщина, а за ней – две девочки. У каждой в руках по тыкве.

– Слушай, а я ведь не знаю никого из соседей, кроме вас с Колдером, – признаюсь я.

– Это Эрика, – рассказывает Уилл, глядя в сторону дома, куда только что зашла мама с дочками. – Ее мужа зовут Гас, они женаты уже лет двадцать, наверное. Две дочки, подростки. Старшая иногда подрабатывает няней и сидит с Колдером. Наши соседи справа, Боб и Мелинда, живут здесь дольше всех. Их сын недавно ушел в армию. Они очень помогли мне после смерти родителей… Мелинда несколько месяцев готовила нам обед каждый день. Она до сих пор приносит нам что-нибудь вкусненькое, примерно раз в неделю… А вон в том доме… Видишь? Там живет ваш хозяин, Скотт. Он владеет шестью домами только на этой улице. Хороший человек, но съемщики у него надолго не задерживаются. Ну вот и все, кого я знаю.

Я разглядываю соседние дома – они как две капли воды похожи друг на друга, сложно даже представить, что в них живут разные семьи. Интересно, а у них тоже есть свои тайны? Может быть, кто-то из них влюблен. Или, наоборот, пытается разлюбить кого-то? Они счастливы? Грустят? Напуганы? Обанкротились? Страдают от одиночества? Насколько они ценят то, что имеют? Интересно, Гас и Эрика понимают, какое счастье, что они здоровы? А Скотт? Понимает ли он, как ему повезло, что у него такой большой доход от аренды? Ведь все это, абсолютно все, не вечно. Все изменяется, нет ничего постоянного. Единственное, что всех нас объединяет, – это неизбежность смерти: рано или поздно все мы умрем.

– А еще тут есть одна девушка… – продолжает Уилл. – Она переехала на нашу улицу не так давно. Я помню, как увидел ее впервые: она уверенно парковала перед домом фургон с прицепом. Он был, наверное, раз в сто больше ее, но она легко заехала задом во двор, даже не попросив о помощи. Я смотрел, как она ставит ручку в режим паркинга и кладет ноги на торпеду – как будто всю жизнь только и делала, что грузовики водила. Сущие пустяки! Мне было пора на работу, но Колдер уже побежал к их дому и стал сражаться на воображаемых мечах с маленьким мальчиком, который выпрыгнул из фургона. Я хотел было позвать его, но в той девушке было нечто такое… В общем, я почувствовал, что должен с ней познакомиться. Перешел дорогу, но она меня даже не заметила и с отсутствующим видом наблюдала, как ее брат играет с Колдером. Я стоял рядом с фургоном и любовался девушкой. И вдруг она посмотрела на меня. В ее взгляде было столько печали… Мне захотелось узнать, о чем она думает, чем живет, почему она такая грустная. Мне ужасно захотелось обнять ее. Наконец она вышла из кабины, я подал ей руку, поздоровался. Мне ужасно не хотелось отпускать ее. Я хотел держать ее за руку вечно. Хотел сказать ей, что она не одинока в этом мире. Какая бы тяжесть ни лежала у нее на сердце, я готов был снять с него этот груз.

Я кладу голову ему на плечо, и он обнимает меня.

– Мне жаль, что я не могу сделать этого, – продолжает он. – Жаль, что не могу снять камень с твоего сердца. Но, к сожалению, так не бывает. Ничто не проходит само собой. Твоя мама пытается объяснить тебе именно это. Ей нужно, чтобы ты приняла то, что происходит, нужно рассказать все Келу. Ты должна помочь ей.

– Я знаю, Уилл, знаю… Но я не могу. Я еще не готова смириться с этим.

– К этому невозможно подготовиться, Лейк, – шепчет он, прижимая меня к себе. – Никому еще не удавалось.

Он отпускает меня и уходит. Да, он снова прав. Но на этот раз меня это не задевает.

– Лейк? Можно войти? – доносится из коридора мамин голос.

– Открыто, – отвечаю я.

Она входит и прикрывает за собой дверь. На ней униформа: медицинский халат и брюки. Мама садится на кровать рядом со мной, а я продолжаю писать в своей тетрадке.

– Что пишешь? – спрашивает она.

– Стихотворение.

– Для школы?

– Нет, для себя.

– Не знала, что ты пишешь стихи, – удивляется она, украдкой пытаясь заглянуть мне через плечо.

– А я и не пишу. Просто если мы выступим со своими стихами в клубе «ДЕВ9ТЬ», то получим зачет автоматом. Я думаю, может, стоит попробовать, но еще не решила. Очень страшно выходить на сцену на глазах у множества людей.

– Расширяй свои границы, Лейк! Они для того и существуют.

– Так что ты хотела? – спрашиваю я, откладывая в сторону тетрадку.

– Да ничего особенного… Просто мне скоро на работу, и я подумала, что мы можем поговорить… Сегодня я работаю последний день. Хотела тебе сказать, что больше на работу ходить не буду. – Мама заглядывает мне в глаза.

Я отвожу взгляд, беру ручку, надеваю на нее колпачок, закрываю тетрадку и убираю все в рюкзак:

– Мам, я все еще тыквы вырезаю.

Она тяжело вздыхает, встает, некоторое время смотрит на меня и выходит из комнаты.

Уилл заходит в аудиторию с небольшим проектором в руках, ставит его на стол и подключает к ноутбуку.

– А что мы сегодня будем делать, мистер Купер? – спрашивает Гевин.

– Хочу показать вам, зачем писать стихи, – отвечает Уилл не оборачиваясь, переносит провод через стол и включает проектор в сеть.

– Я и так знаю, зачем люди пишут стихи, – язвительно замечает Хави. – Потому что они чувствительные слабаки, которым больше нечем заняться, кроме как стенать о том, что от них ушла девушка, ну, или там собака умерла.

– А вот и нет, Хави, – перебиваю его я, – это не поэзия, это музыка в стиле кантри.

Все смеются, даже Уилл. Смех стихает, он садится за стол, включает ноутбук и внимательно смотрит на Хави:

– Ну и что? Если кому-то становится легче после того, как он напишет стихотворение о своей умершей собаке, прекрасно, пусть пишет! А вдруг какая-нибудь девушка разобьет тебе сердце и ты решишь излить свои чувства на бумаге, а, Хави? Это ведь твое личное дело – правда?

– Ладно, это по-честному! Люди должны иметь право писать, о чем хотят. Но меня интересует другое: а вдруг автор стихотворения не хочет переживать все это заново? Вдруг какой-нибудь чувак выступит на слэме, расскажет, как расстался с девушкой, а потом как-то это переживает, и жизнь продолжается. Он, может, в другую чувиху влюбляется, но видео-то на «YouTube» уже лежит! Весь Инет знает о том, как ему было грустно и обидно, когда та красотка разбила ему сердце! По-моему, полный отстой! Если ты выступаешь на сцене или даже просто записываешь слова на бумаге, рано или поздно тебе придется прожить эту ситуацию заново!

Уилл заканчивает возню с проектором, берет мел и что-то пишет на доске. Когда он делает шаг в сторону, мы читаем:

– Кто-нибудь про них слышал? – спрашивает Уилл, бросая на меня взгляд и едва заметно покачивая головой, чтобы я не поднимала руку.

– Что-то знакомое, – слышится неуверенный голос с задних рядов.

– Они известные философы, – начинает Уилл, расхаживая взад и вперед по классу, – говорят и пишут удивительно мудрые слова, которые заставляют нас задуматься.

Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не засмеяться. Хотя… он совершенно прав.

– Кажется, на одном из творческих вечеров им задали вопрос об их поэзии: тяжело ли вновь и вновь переживать во время выступлений описанный в их стихах опыт? Они ответили, что им хотелось бы верить, что они уже миновали этот этап: люди или события, которые в какой-то момент времени вдохновили их на написание стихотворения, остались в прошлом, однако это не значит, что кто-то из их слушателей не переживает нечто подобное в настоящем. Какой же из этого следует вывод? Возможно, вы уже не чувствуете той боли, о которой писали год назад, но что, если слушатель, сидящий в первом ряду, сейчас ощущает именно это? Вот почему люди пишут стихи: чтобы когда-нибудь, лет, скажем, через пять, другой человек услышал их и узнал в них себя!