Пролетело мгновение, за ним еще одно. Гроза унеслась прочь, и ветер стих. Последние градины, словно камешки, брошенные ребенком, бултыхнулись в реку. Я понял, что этими несколькими словами загнал бурю назад, внутрь себя, и ощутил нечто неописуемое. Перед тем я, видимо, каким-то образом выпустил наружу свои чувства, и они превратились в чудовище, обладающее силой десяти тысяч великанов, – в монстра, столь же свирепого, как их хозяин. Теперь они снова стали лишь чувствами, а я был зол, как прежде, и не в последнюю очередь потому, что не знал теперь точно, где лежит граница между загадочным и жалким миром Урса и мною самим. Неужели ветер – это мое дыхание? Или же мое дыхание – не более чем ветер? Прилив крови или песнь Гьолла звучит в моих ушах? Я бы выкрикнул проклятие, если бы сам не боялся его возможных последствий.

– Спасибо, сьер! Спасибо тебе!

Это причитал помощник, снова упавший на колени и готовый целовать носки моих сапог, если бы я только позволил. Я же, напротив, велел ему подняться и сказал, что об убийстве капитана Хаделина не может быть и речи. В конце концов мне пришлось заставить его поклясться, ибо я видел, что он – как и Деклан или Херена – с радостью пойдет ради меня на любые безумства, даже прямо вопреки моей воле. Хотел я того или нет, я стал чудотворцем, а чудотворцев не слушаются так, как Автархов.

За оставшиеся дневные стражи не произошло ничего примечательного. Я много думал, но ничем не занимался, только прошелся пару раз с юта на бак и обратно да глядел, как проплывают мимо берега. Херена с Декланом и вся команда оставили меня в полном одиночестве; но когда красное солнце уже касалось Урса, я подозвал Деклана к себе и указал ему на ярко освещенный восточный берег.

– Видишь те деревья? – спросил я. – Одни выстроились в колонны и шеренги, точно солдаты, другие теснятся группками, а третьи расположились пересекающимися треугольниками. Это фруктовые сады?

Деклан горестно покачал головой:

– У меня были свои деревья, сьер. Ничего я с них не снял в этом году, только зеленые яблоки на варенье.

– Но это-то сады?

Он кивнул.

– И на западном берегу тоже? Там тоже разбиты сады?

– Здесь берега слишком круты для полей, сьер. Если их распахать, дожди смоют всю почву в реку. Но для плодовых деревьев они хороши.

– Однажды я останавливался в деревне под названием Сальтус, – пробормотал я себе под нос. – Там было мало полей и немного скота, но настоящих садов я не встретил, пока не оказался чуть дальше к северу.

– Занятно, что ты вспомнил об этом, сьер. – Голос Хаделина едва не напугал меня. – Сальтусская пристань меньше чем в полстраже хода.

Он был похож на мальчишку, ожидавшего порки. Я отослал Деклана и сказал Хаделину, что ему нечего бояться – мол, я действительно разозлился на него и на Бургундофару, но теперь вовсе не сержусь.

– Благодарю тебя, сьер. Спасибо. – Он отвернулся на мгновение, снова глянул на меня и, встретившись со мной глазами, сказал то, что требовало гораздо больше душевной храбрости, чем все прежде высказанное: – Ты, должно быть, думаешь, что мы потешались над тобой, сьер. Так нет. Там, в «Горшке ухи», мы полагали, что тебя нет в живых. А потом, в твоей каюте, мы просто не смогли удержаться. Нас прямо-таки бросило друг к другу. Она посмотрела на меня, я на нее… Все случилось быстрее, чем мы успели сообразить. Хотя мы могли погибнуть и, сдается мне, едва не погибли.

– Больше тебе не о чем беспокоиться, – сказал я. – Тогда я, наверно, пойду вниз и поговорю с ней.

Я отправился на нос, но скоро понял, что при заходе в крутой бейдевинд обзор с юта гораздо лучше. Я стоял на юте, разглядывая северо-западный берег, когда вернулся Хаделин, и на этот раз он привел с собой Бургундофару. Увидев меня, она выпустила его руку и отошла к дальнему борту.

– Если ты высматриваешь место, где мы собираемся пристать, сьер, то оно сейчас покажется. Уже видишь? Ищи дым, сьер, не дома.

– Теперь вижу.

– В Сальтусе, должно быть, готовят нам ужин, сьер. Там славная гостиница.

– Знаю, – сказал я, вспоминая, как мы с Ионой вышли к ней из леса после встречи с уланами, разметавшими наш маленький отряд у Врат Скорби, как мы обнаружили в наших кувшинах вино вместо воды и о многом другом. Сама деревня оказалась больше, чем на моей памяти. Дома мне запомнились в основном каменные; тут же стояли только деревянные.

Я поискал глазами столб, к которому была прикована Морвенна, когда я впервые заговорил с ней. Пока команда убирала паруса и мы вплывали в маленькую бухточку, я нашел клочок голой земли, где он некогда стоял, но ни столба, ни цепи там не было.

Покопавшись в своей памяти, совершенной за вычетом двух-трех небольших провалов и искажений, я вспомнил столб и тихое позвякивание цепей, когда Морвенна в мольбе воздела к небу руки, писк и укусы мошкары, и дом Барноха, сложенный из нетесаного камня.

– Давно это было, – сказал я Хаделину.

Матросы отвязали фалы, паруса один за другим легли на палубу, и «Альциона» по инерции заскользила к пристани; несколько человек с баграми стояли на причальных надстройках, выдававшихся за верхнюю палубу и бак, готовые оттолкнуть нас от причала или, напротив, подтянуть поближе.

Ни того, ни другого не понадобилось. С полдюжины портовых швартовщиков подскочили, чтобы поймать и закрепить наши концы, а рулевой подвел нас к берегу так плавно, что видавшие виды кранцы, развешанные вдоль борта «Альционы», едва коснулись бревен пристани.

– Жуткий шторм пронесся сегодня, кэп! – крикнул кто-то с берега. – Только-только прояснилось. Вам повезло, что вы его проскочили.

– Как бы не так, – буркнул Хаделин.

Я сошел на берег, почти уверившись в том, что существует две деревни с одним названием – наверно, Сальтус и Новый Сальтус или нечто в этом роде.

Гостиница тоже оказалась не такой, какой запечатлелась в моей памяти, но и отличий я насчитал не так уж много. Двор и колодец посреди него были прежними; такими же остались и широкие ворота, пропускавшие во двор верховых и телеги. Я вошел в залу, сел и заказал ужин у незнакомого хозяина, все время гадая, подсядут ли Бургундофара и Хаделин за мой стол.

Оба прошли мимо; но вскоре появились Херена и Деклан в компании загорелого матроса, орудовавшего багром на корме, и толстой широколицей женщины, которую мне представили как корабельную повариху. Я пригласил их за мой стол, и они согласились весьма неохотно, недвусмысленно дав понять, что не собираются есть и пить за мой счет. Я спросил матроса (распознав в нем частого постояльца этой гостиницы), нет ли здесь поблизости каменоломен. Он ответил, что год назад, по совету одного хатифа, который нашептал что-то на ухо видным жителям селения, в горе была пробита шахта, откуда извлекли немало занятных и ценных вещиц.

Тут с улицы послышался топот подбитых сапог, оборванный резкой командой. Это напомнило мне солдат келау, которые с песней промаршировали от реки через весь Сальтус, куда я явился подмастерьем в изгнании, и я собрался уже упомянуть о них, надеясь перевести потом разговор на войну с Асцией, как вдруг дверь распахнулась и в залу вошел офицер в яркой форме во главе взвода фузильеров.

Только что зала гудела от оживленной беседы; теперь же воцарилась мертвая тишина.

– Покажи мне человека, которого зовут Миротворцем! – приказал офицер трактирщику.

Бургундофара, сидевшая с Хаделином за другим столом, встала и указала на меня.

Влача свою жизнь среди палачей, я часто видел избитых клиентов. Не нами, разумеется, ибо мы исполняли только те казни, что были предписаны сверху, а солдатами, которые привозили их к нам и забирали от нас. Самые опытные прикрывали голову и лицо руками, прижимая колени к животу; спина так, конечно, остается незащищенной, но ее в любом случае не очень-то защитишь.

На улице я сперва попытался оказать сопротивление, и, похоже, сильнее всего меня били уже после того, как я потерял сознание. (Или, вернее, лишилась чувств марионетка, которой я управлял издалека.) Когда я снова вернулся на Урс, удары все еще сыпались градом, и я постарался принять ту самую позу, которую видел у наших злосчастных клиентов.