Три дня прошло в неотступной тревоге, пока мы не получили известие, что мальчики перешли границу. Еще через десять дней я смогла поговорить с Сиамаком по телефону. Он добрался до Исламабада. Такой грустный голос, так далеко…

Тревога улеглась, осталась боль разлуки. Масуд тосковал по Сиамаку, а еще больше огорчался, слыша каждую ночь, как я плачу. Мансуре пришлось намного тяжелее, чем нам: она никогда прежде и на день не разлучалась с сыном и теперь была безутешна. Я уговаривала и ее, и себя: “Надо быть сильными! В такие времена, чтобы спасти наших детей, обеспечить им будущее, мы, матери, должны смириться с болью, которую причиняет нам разлука. Мы заплатим эту цену – иначе что ж мы за матери?”

Четыре месяца спустя Парванэ позвонила из Германии и передала трубку Сиамаку. Я вскрикнула от радости. Он добрался. Парванэ обещала присматривать за ним, но сначала он провел несколько месяцев в лагере для беженцев. В отличие от многих, кто попросту томился в ожидании, Сиамак сразу же взялся за немецкий и вскоре поступил в школу, а там и в университет. Он учился на инженера и выполнял все три обещания, которые я с него взяла. На каникулы Парванэ приглашала его к себе и неукоснительно сообщала мне об успехах моего студента. Я была счастлива, я гордилась им. Треть материнских обязанностей я тем самым уже выполнила. Я с воодушевлением накинулась на работу и постепенно выплатила долги.

Масуд взял на себя заботу обо мне и нашей семье. Он все еще учился в школе, но уже стал главой семьи, и его любовь окутывала меня со всех сторон. Ширин, озорная, веселая, нежно лепечущая, была живой радостью нашего дома. Так я обрела покой, пусть и временный: отовсюду нас окружали беды, тревоги, и война с Ираком, война на уничтожение, не кончалась.

В эту пору, когда я вновь научилась улыбаться, господин Заргар сделал мне предложение: мрачным тоном, упершись взглядом в поверхность журнального столика. Хотя мне было известно, что его француженка-жена несколько лет тому назад уехала вместе с дочерью из страны, я не знала, что они развелись. Человек он был умный, образованный, во всех отношениях подходящая мне пара. Выйди я за него замуж, я бы избавилась от одиночества и тревог, от материальных проблем. И не скажу, чтобы я была вовсе к нему равнодушна: он мне нравился, я восхищалась им как прекрасным человеком, дорогим мне другом и помощником. Я могла бы вверить ему свое сердце. И он бы, наверное, дал мне ту любовь, то внимание, которым всегда обделял меня Хамид.

После смерти Хамида господин Заргар был уже третьим моим “женихом”. Первым двум я отказала сразу, не раздумывая. Но на этот раз я не была так уверена. И с точки зрения чувств, и с точки зрения здравого смысла было бы правильно выйти за него. Однако я уже какое-то время замечала, как внимательно Масуд наблюдает за мной и какой он стал беспокойный, что-то его глодало. Однажды он вдруг резко сказал: – Мама, нам ведь никто не нужен, правда? Что бы тебе ни понадобилось, скажи мне, и я это сделаю. А господину Заргару передай, чтобы заходил к нам пореже: мне он неприятен.

И я поняла, что не вправе нарушить только что установившийся в нашей семье лад, не могу отнимать у детей даже частицу своей любви и заботы. Я думала, что обязана всецело служить им, что опустевшее место отца должна восполнить я, а не чужой человек. Мою жизнь присутствие господина Заргара могло бы украсить, но было ясно, что моих детей, в особенности моих сыновей, новый брак огорчит и сделает несчастными.

Через несколько дней я от всей души извинилась перед господином Заргаром и отказала ему, но просила не лишать меня дружбы.

События моей жизни разворачивались в таком темпе, что в промежутке между двумя ударами я всегда успевала перевести дух, собраться с силами – но чем дольше длилась эта пауза, тем тяжелее воспринималась новая беда. Уловив этот ритм, я уже и в лучшие периоды своей жизни не могла избавиться от подспудной тревоги.

Казалось бы, Сиамак благополучно устроился на Западе, и от самых страшных опасений я была избавлена. Хоть я и тосковала по нему и порой желание увидеться становилось нестерпимым, я ни разу не пожалела о том, что отправила его в Германию, ни разу не пожелала, чтобы он вернулся. Я беседовала с его фотокарточкой и писала ему длинные письма обо всем, что происходило в нашей жизни. А Масуд рос таким добрым и кротким, что не только не доставлял мне никаких проблем – он и мои готов был решать. Через трудные, тягостные годы отрочества он прошел терпеливо, с достоинством. Он считал себя мужчиной в доме, ответственным за меня и Ширин, и брал на себя большую часть повседневных дел. Я старалась не злоупотреблять его добротой и самоотверженностью, не требовать от юноши большего, чем ему по силам.

Поздно вечером он становился у меня за спиной, массировал мне шею и говорил:

– Боюсь, как бы ты не заболела от такой работы. Ложись, отдохни.

А я отвечала:

– Не беспокойся, мой дорогой. Никто еще не заболел от работы. Усталость рассеется с ночным сном, двух выходных дней в неделю вполне достаточно. А вот от праздности, бесплодных мыслей и тревог и впрямь недолго расхвораться. Работа – основа жизни.

Он стал мне больше, чем сыном – моим помощником, другом и советчиком. Мы с ним обсуждали все, вместе принимали решения. Он был прав, никого нам больше не требовалось. Я тревожилась только, как бы во взрослой жизни люди не стали злоупотреблять его добротой и уступчивостью: сестра из него веревки вила, добиваясь всего, что вздумается, поцелуем или слезой. По отношению к Ширин Масуд вел себя точно заботливый отец. Он записал ее в школу, ходил на родительские собрания, каждый день провожал ее в класс и покупал ей все необходимое. Во время воздушных налетов он хватал Ширин и прятал ее под лестницей. Я наслаждалась их близостью, но в отличие от многих матерей вовсе не радовалась тому, как быстро они росли. Меня это пугало – и пугало тем более, что война все длилась.

Каждый год я уговаривала себя, что война закончится именно в этом году, прежде чем Масуда призовут, но нет, она не кончалась. Вести о мученичестве детей – из соседских, из дружеских семей – нагоняли еще больший мрак, а когда погиб и Голам-Али, сын Махмуда, я впала в панику. Никогда не забуду, как виделась с ним в последний раз. Он вдруг появился у нас на пороге – после многих лет, когда я его не видела. Не знаю, в военной ли форме дело или в том странном блеске в глазах, из-за которого он казался намного старше своих лет, но это был не тот Голам-Али, какого я знала мальчиком.

Я приветствовала его, но не могла скрыть своего удивления:

– Что-то случилось?

– Что-то непременно должно случиться, иначе я не могу к вам наведаться? – с упреком переспросил он.

– Нет, дорогой, я всегда тебе рада. Просто это неожиданно – ты никогда раньше к нам не заглядывал. Прошу тебя, проходи.

Ему все-таки было не по себе. Я налила ему чай и стала расспрашивать о семье, но не упоминала о том, как и почему он добровольно пошел в армию и уже побывал на фронте. Мне было страшно и говорить, и даже думать об этом. Война – кровь, боль и смерть. Когда же я перестала болтать, он сказал:

– Тетя, я пришел попросить у вас прощения.

– За что? Что ты сделал – или собираешься сделать?

– Вы знаете, я был на фронте, – сказал он. – Сейчас я в отпуске и скоро поеду обратно. Идет война и, если будет на то воля Аллаха, я смогу стать мучеником. Если мне выпадет такое счастье, я должен заранее попросить у вас прощения за то, как мои родители и я сам обходились с вами и вашими сыновьями.

– Не дай Господи! Не говори так! Ты только начинаешь жить – Аллах не допустит, чтобы с тобой случилась беда.

– Но это вовсе не беда, это благословение. Я только об этом и мечтаю.