Тринадцатилетний Сиамак быстро взрослел и выполнял свой долг наравне с отцом. Его я почти не видела, как правило, не знала, что он поел на обед или на ужин, но я понимала, что теперь-то он счастлив. Масуду поручили писать лозунги на стенах. Он также писал своим каллиграфическим почерком плакаты на огромных листах бумаги, а когда хватало на это времени, еще и украшал их рисунками. Он целыми днями носился по улицам с другими детьми, и, невзирая на опасность, я не могла это им запретить. В конце концов я сама примкнула к их группе – меня оставляли сторожить на углу, пока они писали свои лозунги, а еще просили поправлять ошибки. Таким образом я могла присматривать за младшим сыном и вместе с ним участвовать в революции. Масуд по-детски радовался нелегальной деятельности со мной в качестве сообщницы.

Одно лишь огорчало меня – новая разлука с Парванэ. На этот раз не расстояние отделило нас друг от друга, а разница в политических убеждениях. Хотя Парванэ всячески помогала нам, пока Хамид сидел в тюрьме, заботилась о мальчиках и – среди очень немногих – часто приходила к нам домой, вскоре после освобождения Хамида она порвала с нами отношения. Семья Парванэ поддерживала шаха, революционеры в их глазах были злодеями. В эту пору каждый раз, когда мы встречались, мы спорили и с каждым спором все более отчуждались друг от друга. Зачастую мы обижали друг друга, вовсе того не желая, и разговор грозил перерасти в ссору. В конце концов мы перестали общаться – до такой степени, что я не знала, когда именно Парванэ и ее муж собрали вещи и вновь покинули страну. Как бы пылко я ни поддерживала революцию, мне все же горестно было вновь потерять мою Парванэ.

Волнующие и радостные дни начала революции пронеслись ураганом. Кульминация наступила 11 февраля: пало временное правительство. Революционеры захватили правительственные здания, теле– и радиостанцию. По телевизору звучал государственный гимн, ведущий детской программы зачитал стихотворение Форуг, начинавшееся словами: “Я мечтала, как кто-то придет…” Это было счастье. Мы ходили из дома в дом, распевая гимн, угощая друг друга сладостями и поздравляя всех. Мы были свободны. Нам стало так легко. Словно тяжкое бремя спало с наших плеч.

Школы вскоре открылись, возобновили торговлю магазины, действовали компании, но жизнь все же была далека от нормальной, царил хаос. Я вернулась на свою работу, но и там все дни проходили в спорах. Одни считали, что нам следует всем скопом зарегистрироваться в только что появившейся Партии Исламской Республики и таким образом выразить поддержку революции, другие не видели в этом нужды. В конце концов, говорили они, это же не как при шахе, когда всех принуждали вступать в государственную партию.

Неожиданно я оказалась самым популярным человеком среди коллег. Меня поздравляли так, словно я единолично осуществила революцию, и все хотели познакомиться с Хамидом. Однажды по пути из типографии Хамид заехал за мной на работу, и мои коллеги затащили его к себе и приветствовали как героя. Хамид, при всей своей бурной деятельности, оставался человеком застенчивым; захваченный врасплох, он терялся, так что и на этот раз он произнес всего несколько слов, роздал только что отпечатанную организацией листовку и ответил на вопросы.

Моим сотрудникам и друзьям Хамид показался красивым, добрым, очаровательным человеком. Все меня поздравляли. От гордости голова шла кругом.

Мы жили в непрерывном ликовании, наслаждаясь только что обретенным даром свободы. На улицах разносчики продавали все те книги и брошюры, за чтение которых еще недавно можно было поплатиться жизнью. Стали доступны любые газеты и журналы, свободно обсуждалось все на свете, мы не страшились больше ни САВАК, ни кого другого.

Но прожив столько лет в неволе, мы не научились – и не могли научиться – правильно распоряжаться свободой. Мы не умели вести дебаты, не привыкли выслушивать разные точки зрения, а тем более допускать противоположные мысли и мнения. В итоге медовый месяц революции продлился меньше даже пресловутого месяца и преждевременно оборвался.

Различия во взглядах и личных склонностях, до сих пор затушеванные солидарностью в борьбе против общего врага, теперь обнажились и стали еще более жесткими и непримиримыми. В борьбе мнений каждый занимал свою сторону, сыпались взаимные обвинения – противник оказывался врагом народа и веры. Что ни день возникали новые политические группировки, бросавшие вызов всем остальным. В тот год традиционные новогодние визиты и встречи оборачивались жаркими политическими спорами и даже драками. Произошло и в нашей семье роковое столкновение – в доме Махмуда, когда мы пришли поздравить его и домочадцев с Новым годом. Спор между Хамидом и Махмудом быстро перерос в скандал.

– Единственное, чего хочет народ, ради чего он совершил эту революцию, – ислам! – провозгласил Махмуд. – И к власти должно прийти мусульманское правительство.

– Понятно! – буркнул Хамид. – А не потрудишься ли ты объяснить, что такое “мусульманское правительство”?

– Которое будет осуществлять все заповеди ислама.

– То есть вернуться на тысячу четыреста лет в прошлое? – воскликнул Хамид.

– Законы ислама – законы Аллаха! – парировал Махмуд. – Они не устаревают, они актуальны всегда.

– Тогда будь добр объяснить, как эти законы применимы к экономике? А как насчет гражданских прав и свобод? – разгорячился Хамид. – Или возвратитесь к гаремам, будете ездить верхом на верблюдах и отрубать за провинности руки и ноги?

– И это тоже – закон Бога! – отрезал Махмуд. – Если бы ворам по-прежнему отрубали руки, их бы не развелось столько, да и всевозможных предателей и шарлатанов. Что смыслит в заповедях безбожник вроде тебя? Каждое слово Аллаха – мудро.

Они сцепились и осыпали друг друга оскорблениями. Оба были нетерпимы. Хамид говорил о правах человека, свободе, возвращении отобранного имущества, перераспределении богатств и управлении посредством комитетов – Махмуд называл его безбожником и неверным, чья смерть будет угодна Аллаху. Он даже обвинил Хамида в измене родине и в шпионаже. В ответ Хамид обозвал его догматиком, узколобым традиционалистом. Этерам-Садат, ее дети, а также Али и его жена встали на сторону Махмуда. Я, видя, что Хамид остался в одиночестве, сочла своим долгом поддержать его. Фаати с мужем колебались и никак не могли решить, за кого они. Матушка, в полном отчаянии, не понимая ничего в этих словесах, просила об одном: “Дети, не ссорьтесь!”

Самое страшное: Сиамак попал меж двух огней. Ошеломленный, растерянный, он никак не мог понять, кто же из них прав. В памяти его еще свежи были религиозные проповеди Махмуда, которых он наслушался за несколько месяцев до того, но с тех пор он жил в интеллектуальном и политическом поле своего отца. До того момента Сиамак не отдавал себе отчета в непреодолимом конфликте между этими двумя учениями. Пока его отец и его дядя сотрудничали во имя революции, их столь разные позиции каким-то образом сливались в его представлениях. Но теперь эти двое поссорились – а мой сын растерялся и не знал, кому верить.

Сиамак не мог уже безраздельно положиться ни на того, ни на другого. Он жил в постоянном напряжении, раздражался по малейшему поводу. Однажды, после долгого спора, он вдруг уронил голову мне на грудь и заплакал, как плакал в детстве. Я попыталась утешить его, расспросить, что его так мучает.

– Всё! – всхлипывал он. – Неужели папа в самом деле не верит в Аллаха? И он – враг аятоллы? А дядя Махмуд в самом деле думает, что папу и его друзей следует казнить?

Я не знала, как отвечать ему.

А в целом жизнь пошла, как много лет назад, еще до ареста: Хамид опять забыл свой дом и семью. Он разъезжал по стране, писал статьи и речи, издавал газеты, журналы и листовки. И считал, что Сиамак должен разделять его убеждения. Но Сиамак утратил прежний энтузиазм.