Он проверил, хорошо ли оседлан его конь, и не нашел никаких изъянов. Магдалена уже сидела верхом и ждала, когда он тоже сядет в седло. Потом они двинулись в путь, не обменявшись ни единым словом.

Так же как и в предыдущую ночь, он полностью доверился ей в выборе пути. Для него было непостижимо, откуда она знает все эти тайные тропы, но они успешно объехали кружными путями Заальфельд, Нейштадт и Геру. Что же касается расстояния до Лейпцига, то здесь Николай, как выяснилось, сильно заблуждался. Около пяти часов утра они были в окрестностях Альтенбурга, измотанные и усталые. Так же как накануне утром, Магдалена повернула к одному из дворов, расположенных на значительном удалении от города. Она поговорила с обитателями, которые были такими же неприветливыми и отчужденными, как и вчерашние их хозяева.

Магдалену позвали в дом, Николая же отправили в сухую и теплую ригу.

Там Николай и проспал до полудня. Так же как вчера, она принесла ему еду. Он спросил, долго ли ехать отсюда до Лейпцига, и она ответила, что до Лейпцига они доберутся в следующую ночь.

— Магдалена, — сказал он потом, — то, что произошло вчера… — Он смущенно замолчал и, испытывая стыд, опустил взгляд.

— Да, — ответила она, — это произошло, и что с того?

— У… у меня мало опыта в таких делах, и я не знаю, как мне вести себя с тобой.

Она внимательно посмотрела на него. Взгляд ее был открыт и безмятежен, словно для нее происшедшее было естественным и ничем не примечательным событием. Всю ночь Николаю не давала покоя эта мысль, он изо всех сил старался прояснить свои чувства, но так и не пришел ни к какому выводу. Девушка же ничего не говорила, а просто молча смотрела на него. Николай взял ее за руку, но она отдернула руку.

— Мы встретились в нем, — произнесла она. — Но он не знает тебя. Ты не искал его, и он ничего о тебе не знает.

— Кто такой этот он?

— Бог.

Он слегка скривился и попытался сохранить спокойствие. Что за игру она ведет с ним? Но ничто не выдавало в ее поведении каких-либо задних мыслей. Для нее все это было вполне серьезно.

— Магдалена, — сделал он вторую попытку, — зачем в таком случае ты это сделала?

— Как хочешь ты выступить против них, если не знаешь, во имя чего?

— Против кого хочу я выступить?

— Против палачей Альдорфа.

— Я действительно этого хочу?

Она уверенно кивнула.

— А теперь я знаю, во имя чего?

Она снова кивнула.

— Да, — сказала она. — Да ты и сам это почувствовал. Ты оглушен. Тело твое страдает. Оно хочет стать духом, но ты не знаешь путь. Вчера я показала тебе путь. Ты будешь помнить его. Пройдут годы, и это вылечит тебя.

— Вылечит? Но от чего?

— От ложного чувства вины и от похоти.

Николай не понял ни одного слова из того, что она сказала. Магдалена безумна. Это не вызывало никаких сомнений, как он ни пытался, он не мог думать о ней по-иному.

— Разве ты не прикасался ко мне, когда я спала? — спросила она вдруг.

Он смотрел на нее, словно громом пораженный.

— Разве ты не целовал меня, когда думал, что я все еще в беспамятстве?

Он с трудом сглотнул, не зная, что ответить на это. Краска стыда залила его лицо. Он хотел что-то сказать, но слова застряли у него в горле. Она с вызовом смотрела на него. Этот ужас длился недолго, но Николаю показалось, что прошла целая вечность. Наконец она нарушила молчание.

— Вчера я целовала тебя в твоем беспамятстве. Тело твое прекрасно, оно понравилось мне. Мое же тело нравится тебе, это я знаю. Но что есть источник нашего наслаждения? В чем его цель? Об этом ты не имеешь ни малейшего понятия. И ты ничего не можешь с этим поделать. Немногие знают это, ибо это знание скрывают от нас те, кто захватил над нами власть. Но это будет длиться недолго. Общество Евы неудержимо растет. И его не сможет остановить даже яд Альдорфа.

Николай молча сидел, сложив руки на коленях, и тупо молчал.

— Ешь, тебе надо подкрепить свои силы.

Он собрался с духом, поднес кусок хлеба ко рту и начал медленно жевать. Эта прекрасная девушка — безумна. Все, кто так или иначе имел дело с этим случаем, сошли с ума. Ди Тасси, Альдорф, эти поджигатели карет. Другого объяснения не существует. Ему было почти физически плохо, когда он смотрел на нее. Он был одержим ею. Он должен это признать хотя бы теперь. В одном она права: он никогда не сможет забыть эту встречу. Но вылечиться, нет, лечить его она не будет. Скорее она сделает его окончательно больным. В самом деле он физически страдал от одной только мысли, что испытал ни с чем не сравнимое чувственное наслаждение с существом, дух которого совершенно помрачен.

— Я хочу поговорить с кем-нибудь, кто знал твоего брата, — произнес он наконец.

Она кивнула.

— Почему он вообще поехал в Лейпциг? — спросил он немного погодя.

— Он хотел изучать право.

— Почему он не остался в вашей общине?

— Он не верил в Еву.

— Но почему?

Она пожала плечами.

— Мы вообще очень долго не знали, что он в Лейпциге. Говорили, что он стал активным членом группы, проповедовавшей республиканские идеи. Он состоял в обществе читателей, был членом одной из студенческих корпораций, которые постоянно дрались друг с другом. Одному небу известно, как часто сидел он в карцере, искупая свои проступки.

Он слушал ее, то и дело порываясь перебить, ибо теперь, когда она сидела напротив него, в нем пробудились совершенно иные мысли. Но он не знал, как их выразить. Нет, это она должна что-то сказать. Что-то, что касалось его, то, что касалось их обоих. Так как он молчал, она продолжала говорить.

— В одной из таких схваток он смертельно ранил Максимилиана Альдорфа. На глазах многочисленных свидетелей, в кулачной драке, он так ударил противника, что тот вскоре умер. Филипп был моим братом. Я должна была ему помочь. Я поехала в Лейпциг, носила ему в тюрьму еду, поддерживала его во время судебного разбирательства и была с ним до самого конца. Дело его было безнадежным. Он был приговорен к смерти и повешен год назад, восемнадцатого декабря.

Она замолчала. Некоторое время оба они не произносили ни слова. Снаружи тоже все было тихо. Было слышно лишь завывание ветра над крышей.

— Филипп совершенно изменился, — снова заговорила она. — Я, конечно, спрашивала его, за что он так сильно ударил Максимилиана Альдорфа. И брат ответил мне, что Максимилиан был главой римских сатанистов.

Она покачала головой и добавила:

— Так он никогда раньше не выражался. Над сатаной он всегда смеялся. Он считал для себя ненавистным и смехотворным все, что было связано с религиозными делами. Он читал Вольтера и Дидро и искал утешения у светоносных. Но теперь его словно подменили. Филипп едва не сходил с ума от страха. Он заклинал меня не спускать глаз с семьи Альдорфа. Это семейство замышляло что-то ужасное. При этом сначала Максимилиан и Филипп даже были друзьями. Они много спорили, но одновременно и учились друг у друга. Никогда между ними дело не доходило до рукоприкладства, хотя студенческие корпорации, к которым они принадлежали, постоянно враждовали.

В это Николай поверил. Студенческие корпорации уже в его время были настоящей чумой. Почти каждый день наблюдал он в Вюрцбурге ритуальные поединки чести, когда один из оскорбленных корпорантов подходил к дому обидчика, стучал тростью о камни мостовой и кричал: «Pereat, каналья, свинья, глубоко pereat,pereat!». Потом выходил вызываемый, и начинался поединок. Под конец являлся педель, и драчунов уводили в карцер.

— Максимилиан, должно быть, был необыкновенным юношей, — сказала Магдалена. — Все говорили о нем с большим уважением, даже с каким-то благоговением. Думаю, что Филипп завидовал не только его богатству, не меньше моего брата поражала его разносторонняя образованность. Весной 1779 года Максимилиан отправился в полугодовое путешествие. Вернулся он совершенно больным. Кроме того, он до неузнаваемости изменился. Он стал отчужденным и высокомерным и совершенно неожиданно стал говорить во время дискуссий оскорбительным и резким тоном, чего раньше за ним никто не замечал. Филипп был уязвлен, воспринимая такое поведение как вызов. Что произошло с Максимилианом? Но молодой граф оставался совершенно неприступным. С чем бы ни обращался к нему Филипп, тот в ответ лишь осыпал его язвительными насмешками.