– Где? – чувствуя себя необычайно глупо, спросил Фарид.

Эта женщина явно подшучивала над ним, не принимая всерьез ни одного сказанного им слова.

– У Шекспира! – засмеялась Людмила Станиславовна.

– Не нашел.

– Я так и думала.

Она получала удовольствие, глядя на его выражение лица – строгое и вместе с тем робкое.

«Что говорить, я не знаю, пора переходить к действиям, – решил Фарид.

– У меня для вас сюрприз, – пробормотал он, краснея от банальности фразы, и поспешил в прихожую. – Вот!

Он положил ей на колени пакет.

– Что это?

– Подарки.

Людмиле Станиславовне мужчины никогда ничего не дарили, и она почувствовала замешательство. Супруг в первый год брака преподносил ей разные дешевые мелочи, а потом и это счел лишней тратой денег. Никитский пару раз дарил ей цветы и еще что-то… она забыла.

Авдеева раскрыла пакет, внутри которого оказалось множество свертков и маленьких пакетиков. Оберточная бумага соблазнительно шуршала. Людмила Станиславовна высыпала подарки на стол и принялась разворачивать. На свет появились кружевные бюстгальтеры, трусики, короткие прозрачные маечки, шортики, ночные рубашки и шелковый пеньюар, – все красивое и очень дорогое.

– Вам нравится? – спросил Фарид. – Мне кажется, я угадал ваш размер.

– Вы в своем уме? Господи! Я не ношу такое белье…

– А теперь будете носить. По-моему, вам пойдет.

Людмила Станиславовна медленно и густо краснела. Ей хотелось сгрести все это шелково-прозрачно-кружевное великолепие обратно в пакет и убрать с глаз подальше. Что он себе позволяет? Наглость какая! И вместе с тем она не могла оторвать глаз от красивого белья. У нее никогда такого не было.

– Вы полагаете, это как раз то, что принято дарить женщинам? – спросила она, избегая смотреть на Гордеева.

– Не знаю… – смутился он. – У меня мало опыта. Вы согласны научить меня хорошим манерам?

– Идемте в гостиную! – резко сказала она, поднимаясь. – Посидим там.

Авдеева боролась с желанием убежать и спрятаться. Она не привыкла к хорошему, и счастье, которое оказалось так близко, пугало ее своей простотой. Неужели у нее еще есть шанс? После всей ее безрадостной, унизительной жизни, после Авдеева с его дневником, полным жутких откровений? После Никитского? После смерти Галины?

– О чем задумались?

Фарид неслышно подошел и обнял ее сзади за плечи. Он казался ей совсем молодым, красивым и горячим мужчиной. Его дыхание обжигало шею. Он что-то говорил, говорил, улыбаясь. Она не понимала, не слышала его. Ее жизнь начиналась заново, и она вся погрузилась в это сладкое ощущение ожидания неизвестности… Все ее думы разлетелись, как цветочная пыльца, и даже мысль о том, что все это снова может оказаться обманом, ложью, не пришла ей в голову.

После своей поездки в Андреевское, Юрий ходил сам не свой. Анна так ни о чем и не спросила. Сначала он ждал расспросов и готовился к ним, но с каждым днем отсрочки беспокойство его нарастало. Неужели она до такой степени равнодушна к нему? Если так, то это конец.

Все валилось у Юрия из рук: он забросил дела, бизнес, приятелей, обычные развлечения. Бильярд его раздражал, ночные клубы надоели. В собственный загородный дом, роскошный и пустой, его не тянуло. Без Анны ему там нечего было делать. Он попытался пригласить Анну на речную прогулку, но она вежливо и бесстрастно отклонила предложение. Внешне в их отношениях ничего не изменилось – Анна была ровна, доброжелательна и даже ласкова, – но внутренне она все больше отдалялась от него. Как исправить это, господин Салахов не знал.

Приезжая в офис чернее тучи, Юрий приказывал Любочке никого не пускать к нему. Все его личные телефоны были отключены, и секретарша отвечала посетителям, что «Юрий Арсеньевич отсутствует и когда будет, неизвестно».

Приезжая домой к ужину, он заставал одну и ту же картину – Анна по-турецки сидела на диване в гостиной и думала. Ее занимало что-то важное, но она не собиралась делиться с мужем своими тайнами. Иногда она курила привезенный из Греции легкий табак или, стоя на балконе, смотрела на сизый в закатной дымке город.

В один из вечеров Салахов заехал в «Пассаж» и долго выбирал подарок для Анны. В конце концов, он купил изящные наручные часы «Картье» из белого золота, украшенные бриллиантами.

– Красиво… – равнодушно обронила Анна, открыв футляр. – Но лучше бы браслет был потоньше. Подари их своей секретарше, у нее, кажется, завтра день рождения.

«Откуда она знает?» – подумал Юрий. А вслух сказал:

– Да? Я и забыл.

– Сотрудников надо уважать и ценить, – улыбнулась Анна, поворачиваясь к мужу и глядя ему в глаза. – Особенно таких, как Любовь Тимофеевна.

Больше они не сказали друг другу ни слова. Анна отправилась спать, а Салахов раздумывал, что делать с часами – отвезти обратно в магазин или все же оставить. Вдруг утром Анна окажется более благосклонной? О том, чтобы дарить часы Любочке, и речи быть не могло. Получив такую дорогую вещь, она возомнит бог знает что! Примет это чуть ли не как предложение руки и сердца.

– Как мне надоела эта глупая гусыня! – пробормотал Юрий себе под нос.

– Что ты говоришь, дорогой? – спросила Анна.

Господин Салахов обернулся. В гостиной он был один. Жена давно ушла спать.

– Я говорю о Любочке, – прошептал он, неизвестно кому. – Она мне страшно наскучила. Гусыня! Как я раньше не замечал, на кого она похожа?

Идти в спальню и ложиться рядом с отвратительной статуэткой трехголовой богини Юрию не хотелось. И как только Анна может прекрасно себя чувствовать, когда эта… это страшилище находится у нее в изголовье? Однако не признаваться же, что ему так неприятна какая-то статуэтка?

Салахов улегся на том самом диване, где Анна любила сидеть и думать. Сон сморил его, едва закрылись глаза.

Утром Анна уехала в свою квартиру, в театральном доме. Она не была там больше недели. Сумрак подъезда прорезали косые лучи солнца из пыльных окошек. Каблучки Анны гулко стучали по лестнице. На медной цифре семь играл солнечный зайчик.

Госпожа Левитина открыла дверь квартиры и сразу окунулась в запахи можжевельника и розового дерева. Можжевельник рос у ее дома в Андреевском, и она набрала веток специально для этой вазы на рояле. Черный рояль стоял в том же углу, что и при Альшванге, на стенах висели фотографии сцен из «Пиковой дамы» – Герман, Лиза, фривольные пастушки, игорный дом, старая графиня…

Только теперь вся жизнь и тайна старика Альшванга в полной мере стали понятны Анне Наумовне.

В молодости Герман Борисович был человеком весьма самолюбивым и амбициозным. Он хотел славы! Чтобы о нем заговорили, и не в какой-нибудь тьмутаракани, а в Москве и Питере. Театр – вот чем он бредил. Он писал пьесы, сам их ставил, сначала на любительской, а потом и на профессиональной сцене. Альшвангу хотелось уйти от надоевших традиций, делать все по-своему, так, как он это видел. Для молодого дарования не существовало авторитетов.

Особенно Германа Борисовича привлекала повесть «Пиковая дама», с самого детства, когда холодными зимними вечерами бабушка читала ему на ночь Пушкина. Проза Александра Сергеевича заворожила, околдовала маленького Германа; он был страшно горд, что его зовут почти так же, как главного героя повести. Всю ночь мальчик ворочался в своей постели: ему снилась старуха, которая знала тайну трех карт. Тройка, семерка, туз! Эти слова стали навязчивой идеей, постоянно звучащим в его голове мотивом. Тогда же зародилось и его увлечение театром.

Альшванг задумал написать свой собственный сценарий «Пиковой дамы» и поставить свой спектакль. Подражая Чайковскому, он изменил сюжет. Актеров для постановки он подбирал долго и тщательно. Когда репетиции были в разгаре, Герман Борисович вдруг переписал сценарий вторично – ему в голову пришли совсем новые идеи.

Мистический сюжет настолько завладел умом Альшванга, так глубоко проник в его сознание, что режиссер начал беспокоиться. А здоров ли он? Не слишком ли перегрузил свою психику напряженными размышлениями и болезненными мечтами? По ночам снился ему темный зимний Петербург, игра в карты у конногвардейца Нарумова, поздний ужин с шампанским, Томский, рассказывающий о своей бабушке, графине Анне Федотовне. Словно наяву представлялась ему сия «московская Венера», за которою волочился Ришелье и «чуть было не застрелился из-за ее жестокости», которой легендарный граф Сен-Жермен «открыл тайну, за которую всякий из нас дорого бы дал…» В этих сменяющих одна другую картинах Герман Борисович видел себя тем самым молодым офицером Германном, просиживавшим за карточными столами и следившим с «лихорадочным трепетом» за ходом игры. Он постепенно сливался с образом Германа, настолько, что терял ощущение времени. Альшванг начал чувствовать, как Германн, рассуждать и действовать, как Германн, и даже видеть сны Германна – «карты, зеленый стол, кипы ассигнаций и груды червонцев». Дошло до того, что он часами бродил по городу, отыскивая тот самый дом, где некогда проживала графиня и где у колеса кареты увидел он Лизавету Ивановну и передал ей письмо с признанием в любви…