Весь следующий день Мишка вкалывал как проклятый, торопясь сделать свою норму. Закончив, он отпросился у Михалыча на час раньше и, быстро ополоснувшись, помчался в больницу. Куда отвезли Петра, Мишка знал из воспоминаний Михалыча, а отыскать палату труда не составило.

Петр лежал, отвернувшись лицом к стене. На приветствие он никак не отреагировал. Мишка, потоптавшись возле его койки, тронул мужчину за плечо.

— Не все так плохо, как кажется. Иногда действительно бывает трудно, но разве на фронте было легко? Но там ты боролся…

Петр молчал. И Мишка осознал, насколько он привык «читать» людей. Как просто, оказывается, когда ты видишь человека насквозь, со всеми его мыслями и желаниями, когда ты понимаешь мотивы его поступков, когда для тебя нет тайн… И как, оказывается, сложно, когда ты не знаешь о человеке абсолютно ничего! Прочти он сейчас Петра — и понял бы, почему тот пытался покончить с собой, что им двигало. Тогда он бы точно знал, что мужчине сейчас нужно. Нашел нужные слова, знал бы, что говорить, что делать. А сейчас…

Как же живут другие люди? Вот без этих его возможностей? И ведь справляются! И неплохо справляются! А он… Он разучился просто общаться с людьми… Без своего дара он беспомощен как младенец. И это плохо. Очень плохо! Неужели то, что в него вселилось, постепенно убивает, съедает в нем все человеческое, заменяя на чужие мысли, чужие эмоции, чужие желания… Вот стоит он сейчас перед человеком, который каким-то чудом остался для него загадкой, и совершенно не знает, как с ним разговаривать!

Мишка мысленно схватился за голову. Не первый раз уже он задавался вопросом, в кого он превращается. Но никогда прежде этот вопрос не вставал с таким пониманием собственной ущербности. Ведь по сути он не только не развивается, он деградирует! Слишком он привык полагаться на свой дар. И сейчас совершенно не понимал, чьи знания оставались у него в голове — его собственные, приобретенные, или учителей, которых он касался? И хотя Мишка честно пытался учиться, но… Знания-то он уже получил ранее! И была ли его так называемая учеба действительно его заслугой или даже это было самообманом? Он не знал, равно как не знал и способа это выяснить…

Беда была в том, что Мишка уже не особо понимал, где его настоящие чувства и желания, а где навязанные чужим опытом, чужим пониманием жизни, чужими радостями и горестями. Да, он не мог не получать чужой опыт, равно как не мог не получать и чужие мысли, и чужие эмоции. И принимая для себя какое-то решение, он всегда принимал его, опираясь и на чужой опыт в том числе! Так чью жизнь он сейчас проживал?

Мишка в глубочайшей задумчивости опустился на койку Петра и обхватил голову руками. Внезапно пришедшее понимание совершенно выбило его из колеи. Он не желал быть марионеткой неизвестного… даже не существа! Чего-то непонятного, необъятного, и от чего он, к сожалению, не мог избавиться. А если уж быть до конца честным, уже и не хотел. Он уже совершенно забыл, как это — жить без дара. И сможет ли он заново научиться жить без него? Сейчас, как показала практика, он даже с Петром поговорить не в состоянии!

Парень, на миг представив себе, что он будет чувствовать, если все его возможности вдруг пропадут, содрогнулся.

— Чего тебе от меня надо? — раздался тихий хриплый голос. — Жизни учить пришел?

Мишка от неожиданности вздрогнул и выпрямился. Петр лежал в той же позе. Лица его видно не было, и сориентироваться хотя бы по выражению глаз было невозможно — он их попросту не видел.

— Это мне у тебя учиться надо. Мал я еще тебя учить, — усмехнулся Мишка. — А пришел, потому как вернулся вот и узнал, что ты в больнице. Работаем вместе, учил ты меня, а я даже навестить не зашел? Нехорошо как-то получается…

— А почему я здесь, тоже узнал? — донесся мрачный голос от стены.

— Нет, — соврал парень. — Захочешь — сам скажешь, нет — твое право. Но если нужно чего, ты говори, я принесу, — ровным голосом продолжил он.

— Повеситься не дали, так может, застрелиться выйдет? — после паузы медленно, словно раздумывая, тихо, на грани слышимости, пробурчал Петр. — Пистолет принеси, — уже громче и гораздо увереннее.

— Пистолет, говоришь… — задумчиво протянул Мишка. — А пойдем-ка выйдем, прогуляемся немного. Погода нынче уж больно хороша, чего в душной палате-то сидеть?

Петр повернулся и долгим внимательным взглядом посмотрел на Мишку. Подумав, кивнул. Парень поднялся с койки и протянул Петру протез. Тот, бросив хмурый взгляд, протез нехотя взял.

Наконец, вышли из палаты. Руки, протянутой Мишкой, Петр не принял. Так, пошатываясь, и ковылял самостоятельно. Добравшись до лавочки, тяжело на нее опустился.

— Принесешь? — окинул он Мишку исподлобья тяжелым взглядом.

— Принесу, — кивнул парень, серьезно глядя в ответ. — Если сможешь убедить меня, что это единственный выход. На войне чего на пули не полез? И винтовка у тебя была, или автомат, не знаю. Чего ж не воспользовался? — с кривой усмешкой поинтересовался он.

— Домой рвался, — зло, сквозь зубы процедил Петр. — Что ты ко мне в душу лезешь, твою мать? Какое твое собачье дело? — психанул он.

— Да уж есть дело. Коли я тебе пистолет доставать стану, так хочу хотя бы знать, за что на лагеря подписываюсь, — хмыкнул Мишка. — Так скажешь, али как?

До сих пор отечное лицо Петра скривилось. Выматерившись, он отвернулся.

Мишка, упершись локтями в колени, молчал. Петр, посидев в гнетущей тишине еще минут десять, зло поднялся и резкими, дергаными шагами направился к больнице. Поднявшись на ступеньки, взялся за ручку двери и оглянулся на Мишку. Парень сидел в той же позе. Постояв, мужчина сплюнул себе под ноги и, сгорбившись, тяжело поплелся обратно.

— Да какого хрена! — зло выплюнул он, нависая над Мишкой. — Ты щенок еще неразумный! И жизни не видел нихрена! А ко мне вот… — он нервно стукнул себя кулаком в грудь, тут же сгребая рубашку в кулак, и, не в силах справиться с рвущимися наружу эмоциями, рванул ее так, что ткань, не выдержав, с треском разошлась, а на землю посыпались пуговицы, — в душу лезешь! Чего тебе надо, твою мать?

— Понять хочу, — поднял на него парень спокойные, но потемневшие глаза. — И я тоже на фронте кое-что видел. Только вот стреляться пока не собираюсь. Да и ты два года после войны как-то прожил, не застрелился. И ранение не в сорок пятом получил, а значит, в тылу побольше, чем два года уже. Чего думал-то так долго? — Мишка внимательно следил за сменой эмоций на лице Петра. Видел, как разжалась рука, выпуская повисший клочок ткани, как задергалась в нервном тике щека, как рваное, частое дыхание становилось тише…

— Думал, что смогу жить… Что со временем пройдет, забудется… — как-то обреченно произнес он. — Не выходит. Не могу я забыть! Не могу, понимаешь ты? Нет? — резко перешел он на крик, снова в ярости нависая над Мишкой. — Нет мне жизни без них, понимаешь ты? Закрываю глаза — и снова вижу их, всех шестерых, довольных, счастливых! И понимаю, что нет их больше! И не будет уже никогда! Знаешь, каково это: закрыл глаза — живые, открыл — мертвые! А у тебя даже могилки нет, чтобы прийти к ним! Понимаешь? — задыхаясь от душившей его ярости и все крепче и крепче сжимая кулаки, Петр стоял, нависнув над парнем, лишь последним усилием воли сдерживая себя, чтобы не кинуться на этого дурного щенка, вновь разбередившего ему душу.

Мишка вдруг очень ярко вспомнил, что с ним было тогда, в госпитале, когда он увидел, как погибла Томка. Что он чувствовал… Как винил себя, что притащил ее в дивизию, что его не было рядом, что не смог защитить, сберечь… Его тогда вытянуло понимание, что она жива, и цель… Цель отыскать девчонку, где бы она ни была. Ради нее он учился, ради нее он стремился добиться такой желанной должности. Чтобы разыскать, чтобы видеть ее глаза, слышать ее голос… Томка стала мечтой, стала тем, что заставляло его стремиться к чему-то, чего-то добиваться…

Нашел. И сейчас жил просто по инерции. По инерции ходил на работу, по инерции читал заданное на лето, по инерции ел, спал, двигался. Словно во сне. Случившееся с Петром всколыхнуло его. Но как надолго? И еще… Томка осталась жива. А вдруг и тот, о ком у мужчины плачет душа, тоже выжил? Вот только у него нет Мишкиного дара, и он не может этого понять, почувствовать… Узнать бы…