Когда они вновь повстречались с Шарон, ей показалось, что подругу будто подменили. От прежней умеренности политических взглядов не осталось и следа – она вдруг стала такой же неистовой, как и ее мать. Тана не верила своим ушам. Наконец она не выдержала и закричала на Шарон:

– Ради всего святого, Шар! Я тебя не узнаю! За эти два дня после твоего возвращения наша комната превратилась в политическое ристалище. Прекрати митинговать, подружка, и скажи мне наконец, что произошло.

Шарон вдруг села и уставила глаза в одну точку; из них градом покатились слезы. Она наклонила голову, плечи ее затряслись от сдерживаемых рыданий. Тана не знала что и подумать. Ясно было одно: с ее подругой случилось нечто ужасное. Она обняла Шарон и начала ее утешать. Прошло не менее получаса, прежде чем девушка смогла заговорить. Тана слушала, и сердце ее разрывалось от жалости.

– Они убили Дика… в Страстную субботу… они убили его, Тэн!.. Ему было пятнадцать лет… они его повесили. – Тане чуть не сделалось плохо. Этого не может быть! Такого еще не бывало с теми людьми, кого она знала – ни с черными, ни с кем другим. Однако она видела по лицу Шарон, что это правда. Вечером того дня ей позвонил Гарри, и она со слезами рассказала ему об этом.

– О Боже! Я что-то такое слышал в университете. Говорили, что убит сын видного негра, но я не врубился… Так это был брат Шарон, еще совсем мальчик…

– Да. – На сердце у Таны лежала свинцовая тяжесть.

Когда через несколько дней позвонила Джин, она сразу уловила ее настроение.

– Что случилось, солнышко? Ты поссорилась с Гарри? – Мать теперь избрала новую тактику, делая вид, что у дочери с ним роман. Она надеялась навести Тану на эту мысль, но та нетерпеливо ее оборвала:

– Умер брат моей подруги по комнате.

– Какая страшная потеря! – ужаснулась Джин. – Несчастный случай?

Тана помолчала, обдумывая, что ей можно ответить: «Нет, мам, его повесили… Ты знаешь, он был черный». Вместо этого она сказала:

– Вроде того. – Собственно говоря, смерть всегда несчастный случай. Разве ее кто-нибудь ждет?

– Передай ей мои соболезнования. Это та самая подруга, у которой ты гостила в День Благодарения?

– Да. – Голос Таны звучал еле слышно.

– Какой ужас!

Тана была не в состоянии продолжать этот разговор.

– Мне надо идти, мам.

– Позвони мне через несколько дней.

– Постараюсь. – Она нажала на рычаг и повесила трубку. Ей ни с кем не хотелось говорить, однако с Шарон они снова проговорили допоздна.

Жизнь подруги теперь кардинально изменилась. Она даже вошла в контакт с местным темнокожим священником и начала помогать ему организовывать акции ненасильственного протеста в выходные дни, оставшиеся до наступления лета.

– Ты уверена, что тебе надо это делать, Шар?

Та сердито на нее посмотрела.

– А разве у меня есть выбор? Я этого не думаю. – Теперь ее душа была охвачена гневом, который нельзя сдержать; в ее крови полыхал пожар, который не могла затушить никакая любовь. Убили мальчика, с которым она вместе росла. – Дик был такой живчик, как веретено. – Она улыбнулась сквозь слезы. Подруги лежали в темноте и разговаривали. – Он был очень похож на маму, и вот…

Шарон еле сдерживала рыдания, и Тана села к ней на кровать. Так продолжалось каждую ночь: Шарон, не переставая, говорила о маршах протеста где-то на Юге, о «живых цепочках» в их городе, о докторе Мартине Лютере Кинге; она будто помешалась на этом.

К началу семестровых экзаменов Шарон ударилась в панику: материал оказался основательно запущен, и не мудрено: она почти совсем не занималась. Шарон была способная девушка, но теперь она боялась, что провалится. Тана помогала ей, как могла: давала свои конспекты, подчеркивала нужные места в книгах, но надежды все равно было мало. Между тем голова Шарон была занята другим: она готовила акцию протеста, которую предполагалось провести в Йолане на будущей неделе. Горожане уже дважды жаловались на нее декану, но, учитывая заслуги ее отца, тот ограничивался внушением. Он понимает ее состояние после… э… после «печального случая» с ее братом, но тем не менее надо держать себя в рамках. Одним словом, он не желает, чтобы она сеяла смуту в городе.

– Уймись, Шарон, так будет лучше для всех. Они могут вышвырнуть тебя из колледжа, – не раз уговаривала ее Тана, но не преуспела в этом. Шарон не имела выбора: она считала, что должна делать именно это.

Накануне решающего дня она повернулась к подруге, прежде чем они выключили свет на ночь. Выражение ее глаз было столь необычно, что Тана почти испугалась.

– Что-то случилось, Шар?

– Я хочу попросить тебя об одном одолжении. Если ты откажешься, я не обижусь, обещаю тебе. Ты вправе поступить, как знаешь. Договорились?

– О'кей. Но в чем дело? – Тана молилась про себя, чтобы Шарон не попросила ее смухлевать на экзамене.

– Мы говорили сегодня с доктором Кларком и пришли к выводу, что если в нашей завтрашней акции примут участие белые, это произведет гораздо большее впечатление. Мы хотим войти в церковь для белых.

– О Господи! – Тана была потрясена услышанным. А Шарон лишь усмехнулась.

– Он недалек от истины. Его преподобие доктор Кларк обещал подумать, кого он может вовлечь, а я… не знаю, Тэн… может, я допускаю ошибку, но я хочу попросить тебя. Подумай хорошенько: если тебе не хочется, то не надо.

– Но что из того, что я войду в церковь для белых? Ведь я – белая.

– Если ты войдешь вместе с нами, все будет по-другому: ты станешь для них «белой тварью», если не хуже. Когда ты встанешь рядом с нами, между мной и доктором Кларком или другим темнокожим… все поменяется, Тэн.

– Понимаю. – Где-то внутри у нее пополз холодок страха, и в то же самое время ей захотелось помочь подруге. – Мне надо подумать, Шар.

– Что ты сейчас испытываешь? – Шарон посмотрела ей прямо в глаза; Тана ответила ей тем же.

– По правде говоря, я боюсь.

– Я тоже, мне всегда страшно. Дик тоже боялся, – негромко добавила она. – Но он пошел. Я тоже пойду. Я буду ходить на каждую доступную мне акцию протеста до конца своей жизни, если не изменится положение вещей. Но это – мои проблемы, а не твои. Ты если и пойдешь, то только как моя подруга. И если откажешься, я тебя не разлюблю.

– Спасибо. Я подумаю.

Тана знала, что это может иметь серьезные последствия, если дойдет до декана: ей вовсе не улыбалось лишиться казенного содержания на следующий год. Поздно вечером она позвонила Гарри, но его не было дома. Утром она проснулась чуть свет. Она лежала и вспоминала о том, как ходила в церковь еще совсем маленькой девочкой и как мать говорила ей, что все люди одинаковы в глазах Господа: бедные и богатые, белые и цветные. Потом она подумала о Дике, брате Шарон, пятнадцатилетнем мальчике, который был зверски повешен расистами. Когда Шарон на восходе солнца повернулась в кровати, она увидела, что Тана не спит.

– Ты выспалась?

– Более или менее. – Она села на край кровати и потянулась.

– Уже встаешь? – Шарон посмотрела на нее вопросительно. Тана улыбнулась.

– Да. Ведь мы сегодня идем в церковь.

Широко улыбнувшись, Шарон вскочила с постели, обняла подругу и чмокнула ее в щеку. Вид у нее был торжествующий.

– Я так рада, Тэн!

– Не могу сказать, чтобы я очень уж радовалась, но думаю, что поступаю правильно.

– Это точно. – Шарон подумала о том, что борьба предстоит долгая и трудная. Сама она пойдет до конца, а ее подруга примет в ней участие лишь однажды.

Тана надела простое спортивное платье из хлопчатобумажной ткани небесного цвета, завязала свои длинные белокурые волосы в тугой «конский хвост» и надела на ноги мокасины, после чего они рука об руку спустились вниз.

– В церковь собрались, девочки? – с улыбкой спросила их домовая наставница, и обе ответили утвердительно.

Они знали, что она имела в виду разные церкви, на самом же деле Тана шла вместе с Шарон в церковь для черных, где уже ждал их доктор Кларк и большая группа добровольцев, состоящая из девяносто пяти черных и одиннадцати белых. Им сказали, чтобы они вели себя спокойно, улыбались, если это будет воспринято должным образом, а если улыбки будут раздражать кого-то, то надо сохранять серьезное выражение лица и хранить молчание, что бы им ни говорили. Они должны взяться за руки и войти внутрь церкви торжественно и чинно, группами по пять человек. Шарон и Тана были в одной пятерке, с ними была еще одна белая девушка и двое черных мужчин, оба высокие и крепкие на вид. По дороге они рассказали Тане, что работают на мельнице. По возрасту они были не намного старше девушек, но оба были женаты и имели детей, один – троих, другой – четверых. Казалось, их не удивляло присутствие Таны, которую они называли «сестрой». Взявшись за руки и обменявшись тревожными взглядами, все пятеро разом шагнули на паперть.