Улицы были пустынны, и неслучайно. Полночь на дворе, и в темном неосвещенном городе человек чувствует себя неуютно. Плохо себя чувствует. Голым и одиноким. Беззащитным. А в Советской России голод и галопирующая инфляция. И Гражданская война еще по-настоящему не закончилась. Длится и длится. Конца края не видно. "Алеет" Восток, в Бухаре, Туркестане, в ДВР — война, и пушки Кронштадта отгремели не так чтобы давно. На Украине лютуют банды. В Сибири, в Белоруссии то же самое. Томбовщина уже, правда, не горит — тлеет, истекшая кровью, но кому ведомы "пути земные"? Так что страхи не преувеличены. Отнюдь нет. Чекисты с ног сбиваются, милиция "подметки рвет". Угро, то да се. Но в Москве стреляют. Вот и весь сказ…

Кравцов отчетливо услышал выстрел. Один, другой, и еще несколько после паузы. Стреляли из пистолетов, и где-то совсем рядом, так что наган в руке, опущенной в карман шинели, лишним не казался. Однако пронесло. Добрался до Никитских ворот без происшествий, благодарно кивнул дежурному на вахте, поднялся к себе на второй этаж, подошел к двери, и остановился в нерешительности.

— Входи! — раздался голос из-за двери. — Не стой дураком.

"И в самом деле…"

Ключа на вахте не оказалось, хотя ночной дежурный и не знал, кто и когда его забрал. Впрочем, вариантов не имелось. Раз нет, значит, Рашель пришла раньше Кравцова. Это-то понятно. Непонятно другое. Кравцов давно уже не возвращался в "обжитой" дом и успел забыть — если и знал когда-нибудь раньше — как это, войти в дом, квартиру, комнату, в которой уже кто-то есть. В смысле, не ординарец, не начштаба…

Стоять на пороге и дальше было глупо. Он толкнул дверь и вошел. Вчера в очередной раз дали свет. Во всяком случае, с перерывами и не без "подмигивания", но свет "горел". И голая лампочка под потолком — большая, но слабая — наполняла комнату желтоватым, нездоровым каким-то светом, жидким, почти вещественным, плодившим тени в углах и порождавшим чувство тревоги.

Рашель сидела за столом, обложившись книгами, листами бумаги, какими-то прокламациями и листовками, брошюрами, черт знает, чем, еще. Однако смотрелся этот бумажный натюрморт красиво. Завораживал своим организованным хаосом. Грубо-материальная консистенция света и призрачная природа теней лишь добавляли возникшей перед глазами Кравцова картине очарования. И, разумеется, Рашель… Она подняла голову от книги, обернулась… Огромные глаза на узком бледном лице… улыбка, расцветающая на полных губах…

— Макс! — сказала она.

Воздух вздрогнул, расщепленный ее голосом.

— За окном ночь, — сказала она, рассматривая Кравцова так, словно видела впервые. — Там стреляют…

— Там стреляют, — согласился он. — Но у меня есть наган, и я тоже знаю, с какой стороны спусковой крючок. Ты ела?

— Ела? — ну, все как всегда.

— Реш, — сказал он своим самым внушительным голосом. Таким он посылал людей в бой.

— Реш, в этой комнате непозволительно много еды, и ты просто обязана ее кушать.

— Я не люблю есть одна.

— Отговорки! — бросил он резко.

— Я не чувствовала голода, — она еще пыталась удержать позиции, но все было напрасно. Еще начдивом Кравцов славился систематичностью своих действий. За что один белый генерал прозвал его бульдогом.

— Реш, — произнес он вкрадчиво. — Ты красивая женщина, это факт, но ты отощала как вяленая тарань, прости господи! Ты просто обязана нормально питаться!

— Если я тебе не нравлюсь…

— Вот только не надо "женских сцен", товарищ Кайдановская, — Кравцов подошел к столу, "вынул" Рашель из стула и поднял перед собой.

Порыв — порыв и есть, но Рашель оказалась гораздо тяжелее, чем он мог рассчитывать.

— Вы же член партии, товарищ Кайдановская. Ответственный работник городского комитета…

Воздух между ними стал жарким, как в парной, наполнившись золотым сиянием ее глаз…

Когда они прервали поцелуй, сердце Кравцова пульсировало в висках, и перед глазами плыло золотое марево. Но он решительно остановил приступ желания, отставив "половой вопрос" в сторону, как какой-нибудь табурет.

— Сейчас мы устроим пир, — сказал он дрогнувшим пару раз голосом и посмотрел сквозь "редеющий туман" на Рашель, стоящую прямо перед ним. Ее, кажется, повело ничуть не меньше.

— Мы устроим пир, — не понятно было, кого он уговаривает, себя или ее. — Пир, Реш. Мы поедим, выпьем… Мне тут… Мы выпьем немного… Это спирт… И тогда…

— Ты идиот! — сказала, расплываясь в улыбке, Рашель. — Но ты хороший идиот, Кравцов. Такой настоящий, проверенный партийный идиот, который только и может водить дивизии. Но я тебя люблю, и поэтому мы устроим пир. Что прикажешь делать?

— Ты умеешь варить кашу? — спросил постепенно приходящий в себя Макс, и они занялись делом.

Кравцов еще на днях раздобыл несколько поленьев настоящих дров. То есть, не лом какой-нибудь, не рубленая мебель, а настоящие вкусно пахнущие сосновые полешки. Теперь они и пошли в дело. Камин-то починили еще после прошлой зимы, и Макс его сам тщательно проверил, едва вселившись в гостиницу "Левада". Тогда же внутри объемной топки сложил он — из битого камня, предназначенного на памятник Кропоткину — маленький очажок, но вот воспользоваться им все руки не доходили. А тут такая оказия. Котелок у Кравцова имелся, водопровод в гостинице работал, так что уже через четверть часа рисовая каша кипела на огне, и истекающие слюной — в буквальном смысле слова, — любовники нетерпеливо заглядывали в висящий над огнем котелок, ожидая момента, когда в "почти готовый" рис можно будет "жахнуть" полбанки тушеной говядины. Вторая половина, учитывая прохладную погоду, вполне могла дождаться следующей ночи.

Они подвинули диван ближе к огню и расположились на нем, покуривая и обмениваясь впечатлениями дня. Лекции, встречи, газетные сообщения, обращения ЦК. Впрочем, Рашель о разговоре с Семеновым Макс ничего не рассказал. Это были совсем не те дела, которые можно обсуждать с другими, даже и с любимой женщиной…

Когда Семенов ушел, Кравцов запер дверь изнутри на ключ и, переставив ящики, достал тот, на который указал ему Георгий. При ближайшем рассмотрении, он оказался отнюдь не новым. Тем же самым, что и прежде. Его только развернули другим боком наружу, да кое-что добавили к содержимому. Кравцов осматривал — пусть и бегло — все восемь ящиков еще в тот день, когда пришел в первый раз принимать дела. Худо-бедно он помнил, как выглядели толстые бумажные кипы, перевязанные, где бечевкой, а где и скрученные электрическим проводом, сложенные в длинные снарядные ящики в два-три ряда. Все они — во всяком случае, так показалось Кравцову — остались на месте, то есть, старые документы никому, оказывается, не были нужны. Но внутри, под первым верхним рядом оказалось весьма любопытное вложение: три картонные папки, две старых, одна новая, и бутылка спирта с пробкой, залитой настоящим сургучом.

На первой из старых папок — зеленовато-серой с черными выцветшими завязками — размашисто, но не без некоторого изящества было выведено зеленой тушью "Дело РазЪ". И Кравцов не зря назначил ее первой. Он уже видел эту папку в прошлом, держал в руках, листал документы, и сейчас, развязав тесемки, узнал некоторые из тех страниц, что читал в девятнадцатом году. Некоторые, но не все. Показалось ему или нет, но по первому впечатлению, с тех пор как Будрайтис показывал ему дело "Товарищей бывших анархистов", оно успело пополниться многими новыми бумагами, распухло, раздобрело, и по некоторым признакам стало втрое опаснее. Макс просмотрел его бегло, но и того, что зацепил стремительно летящий по "кривым и косым" строчкам взгляд, хватило бы на две смерти. Для каждого. Для него, читающего эти документы, для Семенова, передавшего ему их, для Будрайтиса — впрочем, говорят, он умер, но умер ли? — и доброго десятка других, упомянутых в тех документах людей. Для комкора Котовского, например, или начальника Одесского кинофотоуправления Капчинского…