"Нам", — отметил Кравцов с осторожным оптимизмом.

— Как думаете, Макс Давыдович, что если мы предложим на этот пост Владимира Александровича?

Что ж, Антонов-Овсеенко представлялся прекрасной кандидатурой: старый член партии, профессиональный военный, отлично показал себя в Гражданскую на Украине, долго был начальником Политуправления РККА. В двадцать четвертом Владимиру Александровичу пришлось уехать послом в Прагу, но почему бы и не вернуться теперь в ЦК и на значительный пост? Тем более, он сейчас уже должен быть в Москве, как делегат партконференции…

— Я не решаю, — осторожно сказал Макс.

— Но я ведь вас спросил! — Троцкий снова смотрел ему прямо в глаза.

— Я "за", — коротко ответил Кравцов и сразу же добавил. — И вот еще что… Если уж вы со мной советуетесь, я бы поддержал сторонников наркома. Они, в основном, люди неплохие и к вам лояльные. Или будут лояльными при отсутствии другого лидера. Тот же Авксентьевский, например, или Якир. Но вот Котовского следует из Москвы убрать, он за спиной Фрунзе вел переговоры со Сталиным и меня к тому же склонял.

— Не поддались? — холодно усмехнулся Троцкий, и это был хороший знак. Похоже, предреввоенсовета все-таки решился.

— Не поддался. Разрешите, идти?

— Идите! — Кивнул Троцкий. — И… Спасибо, Макс Давыдович!

"На спасибо водки не купишь…"

В управление он поехал кружным путем. Заскочил на "пост три" — следовало поднять по тревоге "внешних" оперативников, то есть тех сотрудников, кто никогда не светился в главном здании, и на конспиративную квартиру в Сивцевом Вражке — Кравцову позарез нужны были сейчас Виктор Колядный и его "Группа Ноль". Но тревогу, как выяснилось, успели объявить и без него. Юревич, чудом оказавшийся ночью в Управлении, дал отмашку своей властью, решив — и тут он был абсолютно прав — что береженого и бог бережет. Ну, а "общая тревога" еще в двадцать втором году разрабатывалась именно на такие чрезвычайные ситуации. В Федоровском подворье усилили охрану, оповестили делегатами связи и телефонограммами сотрудников, и сделали еще тысячу и одно дело, если, разумеется, оно — это дело — было прописано в положении о "Тревоге Первой категории". Поэтому и Виктор Стецько, звавшийся по нынешним временам Николаем Колядным, уже покуривал за стаканом крепкого чая в ожидании то ли "последнего и решительного", то ли "всем отбой!".

— Чай будете? — пожав Кравцову руку, спросил Виктор.

— Нет, извини!

— Не за что. Какие будут приказания?

— Никаких. — Макс посмотрел на Стецько, прокатывая в голове, свой вполне самоубийственный план, но ничего лучше, чем "дурная провокация" в усталую башку не шло. А время поджимало, и какое-то решение все равно следовало принять.

— Прогуляемся, — предложил Кравцов.

— Как скажете.

Они вышли из квартиры, спустились на три этажа по темной вонючей лестнице и вышли на улицу. Было тихо и удивительно хорошо. Безветрие, прохлада, запах каких-то цветов.

— Планы меняются, — Макс посмотрел на светлеющее небо. — Времени мало, а сделать надо еще много чего, поэтому слухай сюда, товарищ Колядный, и не говори потом, что не расслышал или не понял…

"Ну, вот и все, — подумал он, садясь в машину десять минут спустя. — Теперь все в руце Божьей… Или в руке Стецько, или еще в чьей…"

Сколько раз за свою жизнь отдавал Кравцов приказы, ставившие его самого и доверившихся или доверенных ему людей на грань жизни и смерти? Уж всяко-разно не раз и не два. У военных людей, да еще и на войне только так и получается, если не отсиживаешься, а дело робишь. И все-таки так скверно, как сейчас, он чувствовал себя только однажды, в 1921 году…

Фрунзе умер на следующий день на рассвете. Ему все-таки сделали операцию, но поздно и нехорошо.

"Неужели все предопределено? — с ужасом подумал Кравцов, услышав печальное известие. — Какой же, тогда, смысл сучить лапками, если все равно масла не сбить?"

У него даже в глазах потемнело, и виски сжало так, что на мгновение показалось — "Все!" Но пронесло, не помер.

— Да, — сказал враз охрипшим голосом помощник Муралова Федько, сообщивший Максу о смерти Наркома в коридоре Реввоенсовета. — Михаил Васильевич был настоящим человеком…

И Кравцов на мгновение увидел себя глазами Федько.

"Словно, по близкому человеку, не дай бог, убиваюсь…"

Но "убивался" он, разумеется, не по Фрунзе, хотя Михаила Васильевича было, страсть, как жаль. Нарком, и в самом деле, был неплохим мужиком. И он гораздо лучше подошел бы третьим в новый триумвират. Но делать нечего, будет — если будет, конечно — Леонид Серебряков. Тревожило же Макса другое:

"Насколько поддается коррекции течение истории, если поддается вообще?" — спросил он себя уже не в первый раз.

Ответ могла дать только сама история, и временами Кравцову казалось, что любая мелочь — слово, жест, тем более новое назначение известного человека, — способны коренным образом изменить существующую реальность, создав вместо нее новую, иную. Однако в такие моменты, как сейчас, он начинал в этом сильно сомневаться.

— Извините, Иван Федорович, — сказал он Федько. — Нервы… Спасибо!

Федько молча кивнул, и они разошлись.

Теперь времени оставалось и вовсе — всего ничего. Счет пошел уже не на дни, а на часы, и Макс на ходу изменил свои планы. Он не пошел к Склянскому — дела ведомства можно будет устроить и позже, если это все еще будет актуальным — а позвонил из секретариата в ВСНХ и попросил о срочной встрече начальника планово-экономического управления Манцева. Василий Николаевич был единственным знакомым Кравцову лично и к тому же вменяемым членом коллегии ОГПУ. Манцев — к слову, состоявший в партии чуть ли не со времен Первой революции — работал в ВЧК с лета 1918 и обладал там не только огромным авторитетом, занимая в организации крупнейшие должности, но и обширными связями, особенно на Украине. И хотя в последнее время больше "заседал" в президиуме ВСНХ, где являлся компромиссной фигурой, наподобие Лашевича в РВС, чем в коллегии ОГПУ, он все еще состоял "в рядах" и, что не менее важно, не являлся ничьей креатурой. В свое время, у него были хорошие отношения с Зиновьевым. Григорий Евсеевич даже хотел заполучить его на должность начальника Питерского ЧК, но Дзержинский не позволил, что можно было, разумеется, трактовать и так, и эдак, но в двадцать первом году именно Манцев показал Кравцову дело Муравьева и кое-какие другие документы, хотя и знал, что Дзержинскому эти вольности не понравятся…

— Давай, определимся, — Манцев отложил папку с документами в сторону и прямо посмотрел на Макса. — Сажать, как я понимаю, ты его не собираешься, иначе, зачем бы тебе идти с этим ко мне? У тебя у самого прав поболее моего, и компетенция на сто процентов твоя. Значит, что?

— Я хотел бы, чтобы ты поговорил с ним тет-а-тет и объяснил, что ему лучше уйти в отставку… тихо и по-хорошему…

— Лучше чем что? Чем предлагаешь его пугать? Ты полагаешь, кто-нибудь решится отдать замнаркома под трибунал?

— Думаю, что до трибунала не дойдет… — Усмехнулся Кравцов, прекрасно понимавший, куда клонит собеседник. — Но ведь замнаркома всегда может застрелиться из личного оружия, ведь так?

— Случается, — кивнул Манцев и задумался.

— Нет, — сказал он через секунду. — Не сходится. Это не то, что ты пытаешься мне продать. Ну, ворует, допустим. — Манцев простучал длинными узловатыми пальцами какой-то быстрый, но неразборчивый ритм. — Украл деньги парии… Сколько ты говоришь, девятьсот тысяч золотом? А доказательства? То ли да, то ли нет, но допустим… Что еще? Устроил в Приднестровье удельное княжество. Пьет, гуляет… Разложение, финансовые нарушения. Плохо, конечно, но… Предполагаю, что в этом случае, ты бы с ним сам поговорил. Если хочешь, чтобы я вмешался, говори на чистоту: где он тебе дорогу перешел, и в чем? В чем загвоздка? Хочешь Лашевича в наркомы продвинуть?