— Лашевича наркомом не назначат. — Покачал головой Макс. — Он мужик неплохой, и на своем месте цены ему нет, но…

— Потом не назначат, — согласился Манцев. — А сейчас? Кто будет временно исполнять обязанности? Котовский или Лашевич? Есть разница?

— Есть, — не стал спорить Кравцов. — Ты, Василий, в ВСНХ сколько времени работаешь?

— Вопрос понял. — Кивнул Манцев. — Со Львом не просто, но интересно. Работает хорошо, голова варит, соображает быстро и большей частью, по-моему, верно. Но я не уверен, что мы делали революцию для того, чтобы в шалманах на Тверской нэпманы французским шампанским черную икру запивали.

— Не буду спорить, но по факту экономика восстанавливается, и голода нет.

— Нам еще индустриализацию проводить.

— Так ведь проводим, разве нет? Я в Питере видел…

— Что ты там видел! — Махнул длинной кистью Манцев. — Я здесь в ВСНХ много больше вижу и, поверь, до сих пор не знаю, кто прав, а кто — нет. Не складывается пока мозаика.

— Хорошо, — Кравцов достал трубку. — Не возражаешь?

— Дыми!

— Троцкий… — Макс задержал руку над развязанным кисетом и поднял взгляд на Манцева. — Ему весь этот капитализм самому — нож острый, и не ему одному! Мне, думаешь, нравится? А выбор? Начнем приказами экономику строить, так при нашем уровне образования, дисциплины и связанности территории только тюрьму построить можно. А я в Коммуне еще пожить хочу!

— В коммуне! Ишь ты! — усмехнулся Манцев. — Вот этим ты меня и купил, товарищ Максим.

— Чем это? — нахмурился Кравцов.

— Коммуной своей, — усмешка превратилась в улыбку вполне добродушного свойства. — В девятнадцатом на тебя целое дело завели. Не знал? Ну, так знай. Писали. Писателей у тебя в дивизии да и реввоенсовете армии много оказалось. Строчили доносы только так. А ты, между прочим, бывший эсер, из офицеров, буржуазного происхождения. С комиссаром опять же полаялся, Подвойского обматерил, чекистам маузером угрожал…

— Было дело, — Кравцов и это, и другие дела помнил, что называется, "в лицах", и прекрасно понимал, что любое из них могло закончиться для него плохо, хотя у кого тогда не случалось ничего подобного? Только у ленивых и ущербных духом! Все не без греха, но в то же время, многое зависит от ситуации и, черт знает, от чего еще. На самом деле, как удача повернется, так и будет. Захочет — пронесет, не захочет — получишь так, что мало не покажется. Думенко и Миронова не за большие преступления расстреляли, а Котовский за троих накуролесил, а все равно — замнаркома. Судьба.

— Ну, вот, а один порядочный человек, приставленный к тебе Особым отделом фронта…

— Это кто же? — нахмурился Кравцов, припоминая в лицах свое тогдашнее окружение.

— Оставим благодетеля безымянным. — Манцев не даром столько лет прослужил в ЧК, знал правила, хоть и не делал из них догмы. — Он главное сказал. Донес, что ты часто говоришь о Коммуне, и не на митинге или там на партячейке. А ночью у костра, за стаканом самогона…

"Резник, значит… Ну-ну…"

— … И вот прочел я тот рапорт, Макс, и дело твое прикрыл. Очень мне эта черта в тебе понравилась. Мне, понимаешь ли, революционная романтика тоже не чужда, даже при том, каким делом приходится заниматься. А может быть, именно поэтому… Но мы не закончили. По поводу связности территории, дураков и дорог, хотелось бы заметить, что и капитализм у нас дурной выходит. Впрочем, он и везде-то не сахар, ты же знаешь! А в период первоначального накопления, и вовсе, от жадности с ума сходит и готов на любую подлость. Про триста процентов помнишь?

— Я Маркса еще в гимназии читал. — Обиженно ответил Кравцов и процитировал по памяти, — "Если обеспечить капиталу 10 % прибыли, он будет согласен на всякое применение. При 100 % он попирает все человеческие законы, при 300 % нет такого преступления, на которое он не рискнул бы хоть под страхом виселицы…"

— Ишь ты, какой! — почти восхищенно воскликнул Манцев.

— Да, я такой, — согласился Макс. — И должен тебе сказать, товарищ Василий, что для того, чтобы нэпман не борзел, а наши товарищи, которые нам уже не товарищи, не воровали, мы и поставлены. И вы — ОГПУ, и мы — Военконтроль. А еще прокуратура, ревтрибунал, ЦКК и РКИ.

— Ну, допустим, — кивнул Манцев. — Но ты мне не все сказал, ведь так? Есть что-то еще, кроме политики и экономики. Нутром чую, и не говори, что ошибаюсь!

— Котовский угрожает моей женщине. — Ну, что ж, когда Кравцов шел к Манцеву, он понимал, что говорить придется начистоту, или не следовало затевать все это вовсе.

— Ага, а твоя женщина, случайно, не завсектором в Орготделе ЦК? — хитровато прищурился Манцев.

— Случайно, да, но то дерьмо, которое может копнуть Григорий Иванович пахнет так плохо, что потом в жизнь не отмоешься, даже если все это из пальца высосано.

— Вот как! — Манцев шевельнул носом, принюхиваясь к табачному дыму, и полез в карман за портсигаром. — Это что, насчет ее сестры что-нибудь?

— Твою мать! — опешил Кравцов. — А ты-то откуда…?

— Так еще в двадцать первом донесли, — отмахнулся Манцев. — Как только ты вверх попер, на тебя сразу же папочку завели. Военной тайны не открываю, у тебя, небось, тоже на всех наших дела заведены, нет?

— Не знаю, — пожал плечами Кравцов. — Я в должность тока-тока вернулся, еще не разобрался, где и что.

— Ну, разберешься, — пыхнул дымом Манцев. — Вот тогда, в двадцать первом, на вас и стукнули. И про брильянты Ржевского написали, и про миллион золотом, будто бы ушедший в Стамбул…

— У меня есть свидетельские показания по обоим делам…

— У нас тоже, — кивнул Манцев. — Феликс Эдмундович еще тогда сказал, чтобы вас не трогали. Мелочевка и липа, зачем уважаемого революционера напрасно в дерьме гваздать?

— А я думал, Феликс меня терпеть не может.

— Не может, — почти равнодушно согласился Манцев. — И сожрет при первой возможности, но не на таком, извини за выражение, говне. Он скорее сам тебя под выстрел подставит, но не за родственников жены… У него, знаешь ли, странные представления о чести, да и семейные отношения не простые…

Похороны наркома назначили на двадцать второе. Открытие конференции решено было в этой связи отложить на два дня, но напряжение от этого не спало, а напротив возросло. Казалось, назревающая гроза пронизала своим опасным электричеством и воздух, и город. Люди выглядели больными и взвинченными, небо куталось в темную завесу туч.

— Феликс Эдмундович, — обратился Кравцов к Дзержинскому. — Вы вполне уверены, что проход по улицам безопасен?

— Предлагаете ввести в город войска? — холодно и как бы свысока откликнулся председатель ОГПУ. В его прозрачных глазах посверкивали молнии, или это солнце играло в ледниках?

— Войска предлагал ввести не я, а Муралов. — Макс тоже умел проецировать чувства вовне. Раздражение, например. — Я лишь спросил, контролируете ли вы ситуацию?

— Не беспокойтесь, товарищ Кравцов, — словно ругательство сквозь зубы, тихо, но внятно произнес Дзержинский. — Вам ничего не угрожает.

— Полагаюсь на ваше слово.

— Хватит, товарищи! — Вмешался в назревающий скандал Сталин.

Он, как и другие члены Политбюро, уже не первый раз за день оказывался свидетелем перманентно тлеющего конфликта между руководителями двух конкурирующих служб.

— Извините, товарищ Сталин! — Макс отошел в сторону, ему предстояло нести гроб с телом Фрунзе в третьей очереди.

— Начинаем, товарищи! — Послышался оклик, и все головы повернулись к входным дверям. Распоряжался похоронами от имени Центрального Комитета Иосиф Станиславович Уншлихт.

— Зря вы с ним задираетесь, — тихо посетовал Кравцову Склянский, вздохнул, покачал головой. — Феликс Эдмундович только кажется железным. Психует он ни чуть не меньше остальных, вы уж мне поверьте. Во время эсеровского мятежа, в восемнадцатом, говорят, и вовсе едва в разнос не пошел.

— Мне его нервы ни к чему, — сухо отозвался Макс. — Меня беспокоит безопасность руководителей страны!