Чтобы навести порядок, он тут же отобрал у вермахта соседний лагерь, но тот был не в лучшем состоянии. Это касалось даже воды — сточные воды, несмотря на сыпной тиф, просто уходили на соседнюю территорию. Для расселения начали тут же строить землянки. Но всего этого было слишком мало, и взялись за это слишком поздно. Несколько недель спустя подошли ещё и заключённые из Миттельбау [145] Ничего удивительного, что англичане нашли лишь смерть, умирающих, эпидемию и совсем немного здоровых заключённых, а весь лагерь — в состоянии, хуже которого нельзя было представить[146]. Война и, прежде всего, воздушные налёты сказывались на всех лагерях всё сильнее. Неизбежные ограничения усугубляли общую ситуацию. Спешно возводившиеся строения рабочих лагерей при важнейших оружейных объектах страдали от этого больше всего. Воздушные налёты на эти объекты вызывали бесчисленные жертвы среди заключённых. Хотя союзники и не бомбили сами КЛ, — места превентивного заключения, — на всех главных предприятиях по производству оружия трудоиспользовались заключённые. Там они погибали наравне с гражданским населением. С начала усиленных бомбардировок 1944 года не проходило ни дня, чтобы из лагерей не поступали сообщения о потерях в результате воздушных налётов. Конечно, я не могу даже приблизительно назвать общее число погибших. Но они исчислялись тысячами. Я сам пережил множество бомбардировок — как правило, не в надёжном убежище, нет, я переживал их на заводах, где находились заключённые. Я видел, как держались заключённые, как охранники и заключённые, сидевшие рядом в одном укрытии, рядом и погибали, как заключённые вытаскивали оттуда раненных охранников. При таких яростных налётах исчезало всё — уже не было ни охранников, ни охраняемых, были только люди, пытавшиеся спастись под градом бомб. Сам я из бесчисленных бомбардировок вышел без ранений, хотя контузило меня не раз. Я пережил бомбардировки в Гамбурге, Дрездене, а в Берлине испытывал их постоянно. В Вене меня от смерти спасла только случайность. Во время своих командировок я переживал налёты штурмовиков на поезд, на автомобиль. ВФХА и РСХА бомбили очень часто, их постоянно отделывали с воздуха. Но ни Мюллер, ни Поль не позволяли изгнать себя оттуда. Да и вся родина, по крайней мере, большие города, стала фронтом. А ведь общее количество жертв воздушных налётов вряд ли станет когда-нибудь известным. По моей оценке, их должны быть многие миллионы[147]. Цифры потерь никогда не станут известны, их будут держать под строгим секретом.
Меня всегда будут упрекать в том, что я не уклонился от выполнения приказа об уничтожении, от этого чудовищного убийства женщин и детей. Но я уже ответил в Нюрнберге: как тогда быть с командиром авиационной эскадры, который мог бы уклониться от налёта на город, про который он точно знал, что там нет ни оружия, ни оружейных предприятий, ни военных заводов? Когда он знал точно, что его бомбами будут убиты прежде всего женщины и дети? Ведь он тут же пошёл бы под трибунал. Не хотелось бы считать это сравнением, но я считаю, что обе ситуации сравнимы. Я тоже солдат. Я, как и он, офицер. Пусть сегодня Ваффен-СС и хотят считать не военными, а видом партийной милиции. Но мы были такими же солдатами, как и три других рода войск. Эти постоянные воздушные налёты были тяжким бременем для гражданского населения, особенно для женщин. Детей можно было хотя бы спрятать в отдалённых горных районах, не испытывающих угрозы с воздуха. Не только физическое — вся жизнь крупных городов пришла в беспорядок, — но и психическое воздействие было очень сильным. Кто видел лица сидевших в общественных бомбоубежищах, в домашних бункерах, тот видел, как они себя ведут, тот мог прочесть возбуждение, явный или смертельный ужас во время взрывов бомб, падавших лавиной. Как они прижимались друг к другу, искали защиты у мужчин, когда здания начинали шататься или даже частично обрушиваться. Даже берлинцы, которые уже немало перенесли, приходили в отчаяние. Днём и ночью, ночью и днём продолжались эти испытания нервов в подвалах. Эту войну нервов, это психическое бремя немецкий народ тоже не смог бы переносить дальше.
Деятельность службы D, Инспекции КЛ я достаточно полно представил, описывая начальников служб и отдельных начальников [148]. К этому мне добавить нечего.
Могли бы концентрационные лагеря стать другими при другом начальнике Инспекции? Я думаю, что нет. Поскольку никто, будь он ещё энергичнее или крепче духом, не смог бы противиться воздействию войны, и никто не смог бы пойти против твердой воли РФСС. Ни один офицер СС не осмелился бы сорвать планы РФСС или уклониться от их исполнения. Хотя когда-то КЛ создал и организовал волевой Айке, за ним всё же всегда стояла твёрдая воля РФСС. То, что стало с КЛ во время войны, возникло целиком и только из воли РФСС. Потому что это он давал директивы РСХА, и только он мог их давать. РСХФ было только исполнителем. Я также твёрдо верю в то, что ни одна важная, крупная полицейская акция не могла бы начаться без согласия РФСС. В большинстве случаев он был также инициатором, зачинщиком. Все СС были инструментом Генриха Гиммлера, РФСС, они осуществляли его волю. То, что с 1944 он был сломлен более сильными обстоятельствами, а именно войной, не отменяет этого факта.
Во время своих поездок по оружейным предприятиям, на которых были заняты заключённые, я ознакомился с нашим вооружением. От соответствующих руководителей заводов я узнал много такого, что меня очень удивило. Особенно в авиационной промышленности. Через Маурера, который имел дела с министерством вооружения, я узнал о безнадёжном отставании, о крупных авариях, об ошибках планирования, которые приводили к многомесячной перестройке производства. Я узнал об арестах и даже экзекуциях известных руководителей в области оружейного производства, которые не справлялись с работой. Всё это давало мне пищу для размышлений. Хотя руководство говорило о новых открытиях, о новом оружии, на ходе войны это не сказывалось. Несмотря на наши новые реактивные истребители, воздушные налёты становились всё более сильными. Дюжине истребительных эскадр приходилось иметь дел с армадой бомбардировщиков в две-две с половиной тысячи тяжелейших машин. Ведь наше новое оружие только создавалось и проходило испытания. Но чтобы выиграть войну, поток оружия должен быть совсем другим. Едва какой-нибудь завод начинал работать в полную мощность, его в течение нескольких минут ровняли с землёй. Перемещение производства «победоносного» оружия под землю могло бы быть произведено в лучшем случае в 1946. Но и этим ничего бы не добились, поскольку доставка материалов и вывоз готовой продукции как и прежде зависели бы от действий вражеской авиации. Лучший пример тому — производство оружия «Фау» на предприятиях Миттельбау[149]. С воздуха разбомбили всё железнодорожное полотно вокруг заводов, спрятанных в горах. Вся мучительная многомесячная работа оказалась напрасной. Тяжёлые снаряды V-1 и V-2 лежали взаперти под землёй. Едва дорогу приводили в порядок, её разрушали снова. Но так в конце 1944 было почти везде. Восточный фронт «возвращался» всё больше. На Востоке немецкий солдат уже не выдерживал. Запад тоже катился назад. И всё же фюрер продолжал говорить о стойкости любой ценой. Геббельс говорил и писал о вере в чудо. Германия должна победить! Во мне шевелилось сильное сомнение в том, что мы сможем выиграть войну! Слишком много я слышал и видел такого, что этому противоречило. Но я не мог сомневаться, я должен был верить в это. Здравый человеческий разум говорил мне, что мы должны проиграть. Сердце же, отданное идее фюрера, говорило, что мы не можем пойти ко дну. Жена часто спрашивала меня весной 1945, когда уже каждый видел, что дело идёт к концу: «Как же мы сможем выиграть войну? В самом ли деле у нас в резерве есть что-то такое, что позволит победить?» Скрепя сердце, я должен был укреплять её веру. Я не смел рассказать то, о чём знал. Ни с одним человеком я не мог говорить о том, что считал истинным, обсуждать то, что видел или о чём слышал. Я твёрдо убеждён в том, что Поль и Маурер, которые видели побольше моего, думали точно так же. Но никто не осмеливался говорить об этом с другим. Не только из страха быть привлечённым к ответственности за критиканство, но потому, что никто не желал в это верить. Наш мир не мог исчезнуть, это было невозможно. Нам придётся победить. Каждый из нас работал с таким ожесточением, как будто от нашей работы зависела победа. Да, когда в апреле был прорван Одерский фронт, мы стали прилагать величайшие усилия для того, чтобы последние, ещё державшиеся оружейные заводы с заключёнными заработали в полную мощность. Нельзя было упускать никаких возможностей. Да, мы сомневались в том, что сможем создавать необходимое вооружение в этих более чем примитивных запасных убежищах. Каждый, кто пренебрегал своими обязанностями, потому что заявлял, что уже не видит в этом смысла, немедленно смещался. Маурер даже хотел предать за это суду СС нескольких штабных служащих, но Берлин уже был окружён и мы готовились к бегству.
