Бегло просмотрел документы, обрывки записок. Заглянул в новенький паспорт с зелёной обложкой, из которого узнал отчество Усика (Иванович), социальный статус (учащийся). Взглянул на свою подпись — парень сильно не заморачивался: просто писал фамилию. Нашёл в жестяной коробке конфетные фантики, этикетку от бутылки, пару поздравительных открыток. А ещё: несколько камней, содержащих вкрапления кварца, и небольшой сросток кристаллов пирита. Шесть разнокалиберных пуговиц, иголку, две катушки с нитками.

Бельё решил из чемодана не достал. Уже понимал, что надписей «Calvin Klein» на труселях не увижу. А вот травмировать свою психику видом следов неумелой штопки пока не решился. Подумал: «Это мне наказание за любовь к фирменным шмоткам в прошлой жизни. Теперь никаких «Hugo» и «Boss». До стипендии буду мечтать не о дорогой, а о целой одежде». Надавил рукой на стопку маек и трусов — проверил, не спрятал ли Комсомолец в ней что-то интересное. И не прогадал. Выудил из-под белья самодельный свинцовый кастет.

— Это уже интересно, — пробормотал я.

Взвесил свинчатку в руке. Подобные игрушки я и рассчитывал обнаружить в вещах будущего террориста. А не блестящие камушки и фантики от конфет.

— Хорошая вещица. Пригодится.

Бросил кастет на покрывало.

Окинул взглядом разложенные на кровати богатства, почесал затылок. Не возлагал на содержимое чемодана больших надеж в плане обогащения. И мои ожидания оправдались: вступал я в новую жизнь почти как тот младенец — голым и босым. Но студентом первого курса Зареченского горного института — это значило, что доставшийся мне от Комсомольца минимальный набор одежды предстояло беречь. На занятия в костюме Адама ходить не получится. Так что нравились мне мои наряды или нет — не имело значения.

Посетил душ на первом этаже. Помнил: девочки направо, мальчики — налево (хотя… откуда здесь, в шестьдесят девятом, девочки в мужском корпусе?). Пришёл к выводу, что за двадцать лет общежитие почти не изменится. А те изменения, что всё же произойдут, будут не в лучшую сторону. Это уже в двухтысячных годах здесь сделают грандиозный ремонт, оставив на прежних местах только несущие конструкции. До девяностых же годов соизволят лишь постелить на этажах линолеум, да перекрасить стены. Душевых кабинок изменения не коснутся. Разве что… сливы станут чаще засоряться (я хорошо помнил, как приходилось мыться, стоя по щиколотки в грязной воде).

Отсутствие обычных пластмассовых тапочек стало для меня неприятностью: по своей прошлой студенческой жизни помнил, что принимать душ босым — не лучшая идея. Но в шестьдесят девятом, похоже, высокая вероятность подцепить всевозможные грибки никого не пугала. Студенты шлёпали по душевой босыми ногами — думать не думали о грозившей им опасности. Я печально вздохнул… и тоже нехотя сбросил свои тапки со стоптанными задниками (буду надеяться, что злые грибковые болячки придут в Советский Союз не раньше начала той самой перестройки).

Чисто вымытый, но в грязной одежде я прогулялся в булочную — прикупил там большую булку пшеничного (истратил двадцать восемь копеек из своих невеликий денежных запасов). В прошлой жизни я хлеб почти не ел, пытался сохранить стройную фигуру: ближе к сорока пяти годам стал появляться пивной живот. Но пока мне было не до диет. Да и не нуждалось вечно голодное тело Александра Усика в диетах — на мне сейчас несложно было изучать строение скелета человека. Подумывал прогуляться в «Гастроном» за молоком. Но не решился увеличивать траты: десять рублей — до стипендии невеликие деньги.

Мысли о поиске бутилированной воды я отбросил. Не до жиру. Да и усомнился, что найду в это время нечто подобное. Но пить сырую воду из крана всё же не решился — вскипятил чайник (благо нашёл его в комнате). Подрезал из оставленной на столе пачки немного чая (первого сорта). Не постеснялся экспроприировать и несколько ложек сахара (раньше чай с сахаром не пил, но теперь не отказал своему хлипкому юному организму в получении нескольких лишних калорий). С голодухи хлеб показался необычайно вкусным. Я умял треть булки — и лишь после этого ощутил относительную сытость.

Скудный набор одежды вынудил меня включить в обязательную программу на сегодня стирку: ходить в поношенной и невзрачной одежде лучше, чем ещё и пахнуть при этом духами «Бомж номер пять». Тазик я в комнате не нашёл — стирал прямо в раковине, мылом. При мысли о том, сколько вещей первой необходимости следовало срочно купить (и в какую сумму те обойдутся) становилось грустно. В таких обстоятельствах невольно задумаешься о воровстве. Решил, что уж вилок и ложек я из институтской столовой точно умыкну: есть руками до стипендии — не самая приятная возможность.

И ещё жалел, что не привёз из колхоза капусту.

Аверин и Могильный ввалились в комнату засветло. Шумные, весёлые. И от одного и от другого несло свежим пивным ароматом. С удивлением взглянули на развешенное по комнате влажное бельё, на штаны, с которых на пол продолжала капать вода (я не решился бросить в комнате для сушки без присмотра свой самый ценный предмет одежды). Я встретил парней лёжа на кровати (одетый лишь в исподнее) — от нечего делать листал книгу Островского.

Славка бросил посреди комнаты сумку.

Пашка поставил свой раздутый от вещей рюкзак около шкафа, аккуратно положил на кровать гитару.

— Санёк, давай дуй на кухню…

Аверин замолчал — лишь сейчас заметил мой наряд.

— Пашка, беги — ставь чайник, — сказал он. — Будем ужинать. И отметим наше возвращение из колхоза. Я нашёл заработанным деньгам достойное применение.

Славка с ловкостью фокусника извлёк из своей сумки бутылку с узнаваемой этикеткой («Столичная»).

Пака одобрительно крякнул.

— Живём! — сказал он.

Аверин ухмыльнулся водрузил бутылку в центр стола и принялся доставать из сумки газетные свёртки с продуктами — раскладывал их на столешнице. Шуршание газетной бумаги прозвучало райской музыкой для моего слуха. Я уловил запах жареной птицы, копчёной рыбы, печёной картошки. Увидел яйца (варёные?), круглый каравай хлеба, посыпанный крупными зёрнами соли кусок сала, банку с солёными огурцами.

«Ну, прямо новогодний стол», — подумал я, разглядывая сооружённую Славкой Авериным композицию.

Понял: голодная смерть мне пока не грозила.

— Не, не, не! — сказал я. — Больше не буду. Мне хватит.

Накрыл свою чашку рукой.

— Эээ… да что тут пить-то осталось? — сказал Аверин. — Бутылка на троих — это несерьёзно.

— Нет, Славка прав, — поддержал его Могильный. — Давай по последней, Сашок.

— Нет, — сказал я. — Для моего воробьиного веса ста граммов — более чем достаточно. Напьюсь — стану дебоширить. Оно вам надо? Я лучше ещё одну рыбу съем. Где это ты, Славка, такую достал? Сам ловил?

— Когда? Я неделю в колхозе проторчал. Батя вчера на рыбалку ездил.

Я положил себе на тарелку очередного карася. Копчёная рыба всегда была моей слабостью. Хотя сам я никогда рыбалкой не увлекался: на подобные забавы попросту не оставалось времени. Рыбу я ловил лишь «вынужденно» — составлял компанию своим начальникам, изображал преданного соратника. Да и на тех нечастых выездах к водоёмам приходилось всё больше пить спиртное, да рассказывать весёлые истории — рыбалка была… сопутствующим занятием.

— Кстати, парни, — сказал Аверин. — Я тут подумал… и решил записаться в дружинники.

Он прекратил попытки плеснуть мне в чашку водку — оставил бутылку в покое.

— Эээ… батя уговаривал дежурить вместе с ним в нашем районе. Но ездить туда каждый вечер — далековато. Я лучше здесь. Завтра в институте разведаю, что да как.

— Нет, дело-то хорошее, — сказал Пашка. — Но с чего вдруг тебя посетила такая мысль? Соскучился по армии? Не навоевался?