— …

— Откуда я знаю? Говорю же: видел, как он прятал тело!

— …!

Я потряс трубкой — слышимость в ней не улучшилась.

Подумал: «Может, стоило всё же бросить монетку?»

— Точно вам говорю: он убил и закопал человека!

— …

— Повторяю адрес: улица Александра Ульянова, дом тридцать восемь. Жидков Рихард Львович. Информация точная. Высылайте наряд.

— …

— Почему я не пришёл в милицию? Боюсь мести со стороны преступника. У меня трое детей! Кто будет их кормить, если меня зароют на той же грядке?

— …

— Обязательно напишу! Как только вы арестуете Жидкова — так сразу же приду и напишу заявление.

— …

— Что вы за люди? Причём здесь я? Не я вам нужен! И неважно, откуда я звоню. Ищите труп, товарищи! Произошло убийство, понимаете? Человека убили! И зарыли на грядке под окнами дома Рихарда Львовича Жидкова, точно вам говорю. Копайте там — не ошибётесь.

Я не верил, что советская милиция среагирует на мой звонок должным образом. Понимал, что органы правопорядка не отправят сотрудников с лопатами к дому «безобидного» гражданина (возможно — ещё и ветерана). Скорее всего, посчитают мой звонок хулиганством. С меньшей вероятностью — отправят к Жидкову участкового. Но я не помнил (да и не знал раньше) милицейские правила конца шестидесятых годов. Потому решил, что несколько звонков дежурному не помешают: они мне почти ничего не стоили (всего-то по два пятикопеечных билета на автобус за каждый звонок). Разоблачением Каннибала я собирался заняться лично — в ближайшие выходные. Пока же решил побаловаться анонимными сообщениями: а вдруг…

Звонки в милицию я повторил ещё дважды. Прокатился на автобусах в четверг и в пятницу к таксофонам на разных участках проспекта Ленина. И даже вытирал с телефонных трубок свои отпечатки пальцев — вот к чему привёл просмотр детективных сериалов в прошлом (а точнее — в будущем). До выходных я успел посетить занятия и лекции по всем предметам, по которым зимой предстояло сдавать зачёты и экзамены. Пришёл к выводу, что серьёзно зубрить мне придётся только историю КПСС и немецкий язык. Всё остальное я либо неплохо помнил; либо не сомневался, что вспомню, если просмотрю конспекты лекций. Разве что придётся подкорректировать свои знания истории: уточнить, кого именно сейчас считали героями, а кого — злодеями.

И ещё наметились трудности с высшей математикой. Но не с самим предметом — с преподавателем. Феликс оказался тем ещё злопамятным засранцем. Будь сейчас девяностые — нацепил бы на себя шарф футбольного болельщика (в те времена болельщиков приравнивали к стихийному бедствию), подстерёг бы Попеленского в подворотне, да расквасил бы ему нос. Потому что доцент явно потерял из виду берега. В пятницу, после простенькой самостоятельной он не глядя перечеркнул мои решения, обозвал меня «бэздарем». Феликс повысил голос, чтобы его слова услышала вся группа, и заявил: на его занятиях с моими «жалкими» знаниями делать нечего. Сказал, что он преподаёт математику для студентов, а не для учащихся начальной школы.

— Нет, но Феликс всё-таки гад, — попытался во время перемены подбодрить меня Пашка Могильный.

— Эээ… ты не переживай Санёк, — принялся меня утешать Аверин. — До зачёта времени ещё полно. Всякое может случиться. Авось, перебесится.

— А я тебе говорила, Усик, — сказала Фролович. — Что тебе стоило перед ним извиниться?

Мне пришлось бы здорово поволноваться из-за неадекватного поведения математика, будь я семнадцатилетним юнцом. Но с высоты прожитых лет знал: решить можно любой вопрос, нужно лишь приложить должные усилия и действовать правильными методами. Попеленский мог сколь угодно считать себя важной птицей. Но в институте существовал ещё и административный ресурс, который можно было привлечь для решения моего вопроса (важно было — задействовать его вовремя). Да и партийные органы сейчас имели немалый вес — можно было зайти и с этой стороны. А доказать свой высокий уровень знаний я смогу перед любой комиссией — в этом я убедился, полистав найденные у Комсомольца книги. Но всё это — позже. Пока же надеялся, что Феликс «перебесится».

В пятницу вечером мои соседи по комнате разъехались по домам — Аверин и Могильный собирались вернуться в общежитие в воскресенье вечером. По пути из института они обсуждали, чем займутся в свободные от учёбы дни — небось, чтобы я им завидовал. Меня же парни обрадовали: суббота — это выходной для них, а не для меня. Потому что Александр Усик не служил в армии. Зареченский горный институт любезно предоставлял ему (мне) возможность получить звание лейтенанта советской армии и специальность «командир инженерно-сапёрного взвода». В субботу меня ждали занятия на военной кафедре.

Мне показалось странным, что я позабыл о военной кафедре. Ведь и в прошлой жизни исправно посещал занятия на самом верхнем этаже института, где разгуливали красноносые мужчины в военной форме. Преподавательский состав военной кафедры девяностых годов запомнился мне не с лучшей стороны. Прежде всего — манерой вести занятия. Армейские шуточки — безусловно, здорово. Но выпускники кафедры, ни разу не державшие в руках ни сапёрную лопату, ни взрыватель (муляжи не в счёт) вряд ли повысили обороноспособность страны. А сдача экзаменов путём «повышения материально-технической базы кафедры» — не лучший способ оценки знаний.

В тысяча девятьсот шестьдесят девятом году строй курсантов первокурсников приветствовал седой полковник с большим набором наградных планок на кителе. Толкнул нам бодрую речь. Вкратце обрисовал наши перспективы и фронт работы на ближайшие четыре года. Что удивило меня (после опыта учёбы в девяностых): полковник в своей речи не использовал ни крылатые армейские шуточки, ни обсценную лексику — обходился вполне себе литературным языком. Это навело на мысль, что в этот раз я действительно получу положенные офицеру инженерно-сапёрных войск знания, а не всего лишь выучу дюжину армейских анекдотов.

Поездку к Каннибалу я изначально планировал совершить в субботу утром. Занятия на военной кафедре вынудили меня перенести её на вторую половину дня. В одиночестве дошагал до общежития (со всеми одногруппниками, кроме Аверина и Могильного я поддерживал отношения на уровне «привет-пока» — никто не набивался ко мне в попутчики по пути из института). Ввалившись в комнату, наспех соорудил себе бутерброд с салом — запил его кипячёной водой. Вытер о полотенце жирные руки, выдвинул из-под кровати чемодан, соскрёб с него бумажку с надписью «Александр Усик».

Поднял крышку — взглянул на содержимое чемодана. То, что увидел, в общих чертах меня устроило: соответствовало моим планам — за некоторым исключением. Сразу же переложил в тумбочку жестяную коробку с документами и «драгоценностями». После недолгих раздумий бросил на кровать и книги по математике — заменил их романом Островского. Хотел было рядом с «Как закалялась сталь» положить тапочки. Но передумал. Вместо тапок бросил в чемодан кеды. Завернул в газету пять кусков хлеба — дополнил ими созданный натюрморт. И лишь тогда хмыкнул, кивнул головой.

— Сойдёт, — пробормотал я.

Опустил крышку, защёлкнул замки.

Хотел прошмыгнуть мимо вахты незамеченным.

Не получилось.

— Усик! — остановила меня вахтёрша. — Далече ты собрался с чемоданом? Неужто уезжаешь куда?

Я провёл ладонью по поверхности своей ноши (потёртой, со следами ржавчины на замках и металлических уголках), словно ласкал любимую собаку.

Сказал:

— Куда мне ехать? Разве что на курорт — в Сочи. Да только пока мне это не по карману: стипендию ещё не получил. А когда получу — море уже станет холодным. Придётся мне до лета в Зареченске куковать.