Личность маньяка осталась неизвестной. Все свои преступления он совершил по схожей схеме. Подходил к молодым женщинам со спины, оглушал молотком. Потом оттаскивал их в кусты или, как с первой жертвой, в павильон на детской площадке. Насиловал. И добивал одним ударом молотка. Из общего ряда выбивался лишь эпизод с Пимочкиной: сексуальное насилие к ней маньяк не применил. Потому что убил девушку первым же ударом. Перестарался, в тот раз не рассчитал силу — так полагала Людмила Сергеевна.

Она знала о действиях и жертвах зареченского «маньяка с молотком» намного больше, чем писалось в газетах. Гомонова лично беседовала со всеми, кто находил жертв маньяка, разговаривала уже в конце восьмидесятых с отставными милиционерами, что расследовали убийство её сестры. Выдвинула множество собственных предположений — попыталась подтвердить их фактами. Много часов провела в архивах и библиотеках. Расследование смерти Светланы Пимочкиной заменило ей личную жизнь.

Моя институтская кураторша собрала много информации по тем событиям шестьдесят девятого и семидесятого годов. Мы с приятелями приходили к ней домой (консультировались по вопросам дипломного проекта, да и просто пили чай) — слушали её рассказы, читали записанные ею рассказы очевидцев тех давних расследований, смотрели газетные вырезки, разглядывали фотографии. Гомонова была бездетной, рано овдовела. Рада была даже таким не слишком внимательным и тактичным собеседникам, как мы.

Я с удовольствием слушал рассуждения Людмилы Сергеевны о том, почему «маньяка с молотком» из советского прошлого так и не поймали. Поглощал при этом килограммы пирожков, пирожных и прочих вкусностей: готовила Гомонова превосходно, а мой молодой организм постоянно требовал всё новые партии белков и углеводом. Но если первые разы я наведывался к кураторше больше для того, чтобы отведать вкусностей, то после окончания института заходил к ней по-дружески, благо работал неподалёку от её дома — на шахте «Юбилейная».

Главным обвиняемым в случившемся с её сестрой несчастье Людмила Сергеевна считала неизвестного мужчину. Называла множество причин, по которым тот мог в семидесятом «забросить свою преступную деятельность»: умер, переехал, угодил за решётку, женился. Раздобыла список всех мужчин, осуждённых в Зареченске после марта семидесятого года и вплоть до начала семьдесят первого. Попыталась проследить их дальнейшие судьбы. И узнавала: не появлялись ли по месту их нового, послетюремного, проживания убитые молотком женщины.

Поймать за руку бывших зэков она не смогла. Как и не обнаружила в криминальных сводках советских годов других похожих на убийства в Зареченске случаев. Однако она исследовала и иные пути, связанные уже не с убийствами при помощи молотка, а непосредственно с её сестрой. Выяснила, кто из людей, имевших то или иное отношение к Светлане Пимочкиной, мог бы в теории решиться на убийство девушки. Помню, информацию об этих людях она складывала в отдельные папочки. На одной из таких папок красовалась надпись: «Комсомолец».

— Это правда, что ты живёшь в общежитии вместе с нашим старостой? — прозвучал у меня над ухом тихий грудной женский голос.

Я повернул голову. Лишь сейчас заметил, рядом с кем уселся.

Крупная девица. Неплохо смотревшаяся бы рядом со мной… прошлым. Повыше меня нынешнего. Не полная — скорее, крепкая. С румяными щеками, похожим на небольшой шарик подбородком и длинными кукольными ресницами. Она смотрела на меня в упор, словно вела допрос. То и дело поправляла свою стрижку (должно быть, безумно популярную в это время: похожие сооружения я видел на головах двух третей сидевших в автобусе девчонок). Её тёмно-русые локоны упрямо не желали лежать «правильно».

Вынырнул из пучины воспоминаний и рассуждений. Мысленно повторил вопрос соседки. Потому что в изложении девицы я его услышал, но не понял.

— Правда.

Девчонка прикоснулась к моей руке.

— А куда его ранили? — спросила она.

Вспомнил её фамилию: Боброва.

— Кого? — переспросил я.

— Нашего старосту, конечно, — сказала Боброва.

— Кто его ранил?

Девица одарила меня презрительным взглядом, точно я только что доказал ей свою умственную неполноценность.

— Китайцы, кто же ещё, — сообщила она. — На Даманском. Нам на Ленинском уроке об этом говорили!

— Славку?

Боброва нахмурилась. Поджала губы.

Я понял, что она не поверила в искренность моего удивления.

Девица бросила мне в лицо:

— Ну и ладно! Не больно-то и хотелось знать.

Отвернулась к окну.

Но тут же, словно невзначай, взглянула на тёмную макушку Вячеслава Аверина, сидевшего через два ряда кресел от нас. Посмотрела на неё с нескрываемым интересом.

Я огляделся: на Славу поглядывала не только моя соседка.

«Вот значит, почему Аверина назначили старостой, — подумал я. — Отслуживший в армии. Раненый в самом настоящем бою. Герой. Хороший образец для подражания. Всё правильно».

Думать об Аверине я сейчас не мог.

Вернулся к воспоминаниям о Комсомольце.

Понял, почему Паша Могильный назвал меня «детдомовским». Александр Усик был выпускником школы-интерната. И этот факт, пожалуй — всё, что я помнил о достуденческом прошлом Комсомольца. Его краткая биография точно имелась в папке Людмилы Сергеевны. Память подсказала, что Гомонова расписала её на пяти страницах. Вот только прошлое Усика меня она тогда не заинтересовало. Я спешил прочесть о деяниях, вписавших имя Александра Усика в криминальную историю Зареченска.

Неприметный студент заинтересовал мою кураторшу в первую очередь тем, что был одногруппником её покойной сестры. Это во-первых. А во-вторых: мутной историей, связанной с некой попыткой изнасилования, в которой обвинили бывшего ученика школы-интерната. Имя девицы, на чью честь покусился Усик, в бумагах Людмилы Сергеевной не упоминалось. Там было сказано, что делу дали ход лишь по комсомольской линии — да и то: только благодаря «активным действиям» комсорга первого курса Светланы Пимочкиной.

Александру, благодаря Пимочкиной, «впояли аморалку». И исключили из комсомола. Мне тогда показалась притянутой за уши версия Гомоновой с подозрениями в адрес Усика. Исключение из рядов комсомольской организации не виделось мне чем-то ужасным. Тем более что в милицию заявление на Сашу Усика не написали, не исключили парня из института. Плюнуть, растереть и забыть. Если тот действительно попался на попытке изнасилования, то должен был радоваться, что легко отделался. Вот только парень, как оказалось, считал иначе.

Первого мая тысяча девятьсот семидесятого года Александр Усик явился на праздничную демонстрацию в честь Дня Интернационала вместе с другими студентами горного института. Шёл в составе колонны первого курса. Пока не сработало лежавшее в его сумке взрывное устройство. Бомба взорвалась неподалёку от трибуны, с которой в тот день приветствовали рабочих и учащихся руководители партии и комсомола города. Ни один из партийных и комсомольских вождей от взрыва не пострадал. Погибли пятеро студентов, два десятка — получили ранения.

Погиб и Александр Усик. В его комнате позже провели обыск — в вещах студента нашли предсмертную записку с жалобами на «несправедливое» исключение из рядов Всесоюзного ленинского коммунистического союза молодёжи. А ещё: несколько нераспечатанных пачек пороха — того самого, которым обиженный студент начинил свою бомбу. Парень всё же сумел привлечь к себе внимание властей. Официально горожанам объявили, что рядом с трибунами в тот день взорвался газовый баллон.

История Александра Усика стала достоянием общественности только в девяностые.

Журналисты в своих статьях прозвали его Комсомольцем.

Я поднял голову. Посмотрел по сторонам.